Расплата

В прошлом году, в начале лета, Прокопий Алексеевич накрыл Кирькина на охоте. Матвей с сыном уже наполовину освежевали сохатого, когда перед ними неожиданно появился Ширяев. Матвей было схватился за ружье и хрипло выдавил:
- Все! Твоя, Пронька, взяла!
Он сгорбился, тяжело присел на корягу, опустил руки, и на лице прорезалась косящая усмешка, на которую было неприятно смотреть. Глухо спросил:
- Дай закурить!
Взял негнущимися пальцами папиросу и, сложив лодочкой корявые ладони, прикурил. Глубоко затянулся и тут же отбросил в сторону папиросу и зло прокричал сыну, который по-прежнему сидел на корточках перед тушей и растерянно смотрел на мужиков:
- Чо, шалава, зенки вылупил?! Марш за мерином, отохотились.
Повернулся к Прокопию Алексеевичу и с усмешкой спросил:
- Снимать на аппарат будешь? Хошь я рядом с тушей притулюсь?
Ширяев промолчал. Сейчас Матвей вроде отошел от злобы и досады, внешне казался беспечным, но глаза нет-нет да выдавали тяжелый блеск ненависти и какой-то звериной тоски. Он придвинулся ближе, хлопнул себя по колену и покачал головой:
- А ить я, Пронька, чуток не выстрелил. Вот сам счас удивляюсь, пошто не осмелился!
- Дак это только дураки болтают, что человека легко убить.
- Ты-то, снайпер, сам на фронте скоко душ на тот свет спровадил?
- Это не люди были... Фашисты, - помрачнел Ширяев.
- Знашь, чо я вспомнил? - спросил Матвей. -Ну?
- Год назад ты по моему следу шастал, а я-то обхитрил тебя. Гляжу, ты около перевала по тропе продираешься. Ветерок был на меня, и твои псы ничего не учуяли. Затаился в шагах сорока, поднял ружье и думаю - срежу. Сорвешься в пропасть, а там твои косточки зверье порастащит, и все шито-крыто. Закон - тайга, прокурор - медведь!
- Пошто не осмелился? - усмехнулся Ширяев. - Умирать-то, Матвей, страшно, когда смертушку ждешь, а неожиданная, она...
- И то... Пожалел. Все-таки дружковали по молодости!
Разговор прервал Егорша. Он несмело подошел к мужикам. Матвей приказал сыну:
-  Сготовь мяса. Да фляжку принеси. Ты знаешь, где она!
- Крепкий у тебя Егорша. Смотрю на него, а тебя молодым будто в зеркале вижу.
- Ну? Моя кровинушка, лихоманка его задери, - не без гордости произнес Матвей. - Смышленый, варнак. Купил ему аккордеон за шестьсот рублей, дак наяривает, шельма, как артист. У меня никогда так пальцы по ладам не бегали, а он по нотам любу песню шпарит. И охоту, стервец, понимает. Вот уже школу заканчивает, в армию скоро, а давно ли сопли вытирал?
И, понизив голос, повернулся к Прокопию Алексеевичу, предложил:
- Проня, хоть полтыщи отвалю, токо молчи, а? Ширяев нахмурился и отвернулся.
- Ну тыщу, а? - набавил Матвей, стараясь поймать его взгляд. - Поди знашь, что твой-то Степан за Нюркой приблуживат? Можа, сватами станем. Давай по-сродственному?
Ширяев, избегая ловящего взгляда Кирькина, соображал, как ответить, что не все продается и покупается. Да и не поймет, наверное, Матвей, что каждая понапрасну убитая птица или зверь, сдуру порубленное дерево вызывает у него в душе тягучую боль. А Кирькины всегда в тайге чувствовали себя как в собственном подворье. Матвей, не признавая никаких законов, без разбора бьет зверя и птицу в заповеднике, через барышников продает мясо в городе, сплавляет награбленное артелям шабашников, которых за последнее время развелось видимо-невидимо... Пытаясь уйти от разговора, упрекнул Матвея:
- Зря ты таскаешь на разбой сына. Зачем парня портишь? Желаешь, чтобы и он жил по-твоему?
- Это мы сами разберемся, по-семейному... Жисть, она ить не тропка прямая. Будешь все по-честному делать, дак без портков останешься. Вона у меня Иван ишкенерит, а толку чо? Один фасон, а в карманах пусто.
Появился Егорша и принес куски зажаренного па костре мяса. Протянул отцу фляжку. Матвей кивнул сыну: - Оставь нас.
Взял флягу и, закинув голову, выпил несколько крупных глотков. Крякнул, вытер рукавом губы, протянул флягу Прокопию Алексеевичу:
- Выпей, Прокопий. Не самогон, а магазинная... Выпей. Ведь мы с тобой, поди, сто лет по душам не калякали. Лишь молодыми... Помнишь, на заимке всю ночь просудачили? Дружить вечно собирались. Токо дружба наша перекосом пошла...