- А, чепуха, детский лепет. Ученые все осмотрели, тут комар носа не подточит. - Он сокрушенно покачал головой: - Я думал, Илья ума-разума понабрался. Или хотя бы усвоил, что человек обязап ставить природу себе на службу. А как же иначе, Дуся?
- А скажи, Митрофаныч, что такое жизненная позиция? - спросила она, вспомнив слова сына. Ей было обидно, что получалось, будто у Митрофаныча нет настоящей жизненной позиции. По крайней мере, она почувствовала в словах сына какой-то намек. Отец отмахнулся.
- А, и тебя втянул, как вижу...
Она пожала плечами. Василий Митрофанович задумался. Да, сын что-то ей рассказал... Но что? И как она восприняла несусветную путаницу его мыслей?
- Ладно, ничего не говори, не надо. - В ее голосе послышалось бесконечное сожаление.
Она не хотела спора, точно не зная, что же все-таки их развело и к какой стороне ей приложиться. Как она обвинит в чем-то мужа, когда всю жизнь он был верен долгу и никогда не позволял себе расслабиться. Да, это так. Расслабленность для него смерти подобна. На фронте он не только знал, но и не раз видел, как расслабленность приводила к ошибке, а сапер, как известно, дважды ошибиться не мог. Здесь, на горе, он тоже знал, что всякая расслабленность ведет к безответственности, а это - неизбежный срыв дела.
Конечно, то, что отец не нашел общего языка с сыном, вовсе не говорило в пользу первого, а, наоборот, обнаруживало в нем слабость. И то, что он не мог или не хотел раскрыть ей существа их расхождений, значило, что он вовсе не стал от этого сильнее. Где же та его сила духа и характера, во что она без оглядки верила? Это огорчало и настораживало ее. О сыне мысли ее были куда легче и просторней. Он был открытей, безбоязненней, выходит, крепче верил в свою правоту. Жаль, не успел рассказать ей, что же случилось с теми сказочными домами-игрушками на старых улицах Москвы. Может, поэтому она не поняла связи тех домиков с горой Ящеркой. Может быть, тут что-то скрывалось...
Лето - пора невообразимой спешки на стройках. И дни незаметно летели в жаркой работе на горе. От Ящерки все больше и больше брали камня. Порой Семилуков уставал от гопки, но преодолевал слабость, и, чувствуя себя словно в развороте боя, старался не подвести смежников. Но хуже работы изматывал бесконечпый заочный спор с сыном. Евдокия Федотовна замечала, как все глубже прорезались морщины вокруг его синевато-стальных глаз, как непривычно горбился он, умоляюще просила взять отпуск, отдохнуть, полечиться в санатории, но он удивленно и строго взглядывал на нее: «Да ты что? Серьезно? В такую-то пору?» Но однажды вечером, придя домой особенно усталым, он признался: «Измучился я, Ду-ся. И не думай, что работа замучила, а Илья. Не договорили мы с ним тогда, не доспорили. Не предвидел, что это так меня заденет». Что она могла ему на это ответить? Успокоить, что рано или поздно все обойдется? Илп посоветовать, мол, пересиль себя, напиши ему? Но куда писать? Пока что сын прислал лишь телеграмму: «Долетели благополучно, устраиваемся». Как же они там без пригляду, без догляду? Странное чувство обделенно-сти, какого она никогда не переживала ранее, овладевало ею. Материнское сердце требовало, чтобы у нее на каждый день хватало заботы о тех, кто продолжит их жизнь. Знать, прошло времечко, когда еще думалось для себя пожить. Да и было лн оно? Школа, мужнин «Великан» - разве оставляли ей хотя бы час для себя? Правда, сама она не имела привычки лезть в дела мужа, но мысли-то о них не спрашивают дозволения. А теперь и подавно, когда такая размолвка. Этот бесконечный и ненужный его спор с сыном мучительно пугал ее. Она понимала, что отец должен разобраться во всем сам, а не искать ответов на стороне. Чего он хочет? Переубедить сына? Но ведь Илья же упрямец, как и отец. И что тут сделаешь? Главное же, что ее больше всего тревожило, таи это то, что не могла до конца понять сути их размолвки. И на этот раз, не выдержав, попросила:
- Ну, скажи наконец вразумительно, в чем вы не согласны друг с другом? И кому нужен этот бестолковый спор заглазно?
- Бестолковый, говоришь? Нет, чем больше думаю, тем он кажется мне обидней. Я-то искал громоотвод: спишу все на его незрелость и успокою душу. Ан нет, не получается. Послушай только, что он сказал: «Ты зря, отец, думаешь, что не подсуден времени. Ничто тебе не зачтется: ни война, ни сто процентов плана, ни ордена, ни белые санатории». Это как же понимать, Дуся? По-твоему, я преступник? Значит, сам поставил тут карьер, а доход кладу себе в карман? Так, что ли?
- Что ты, отец? Не мог он так сказать. Он же в здравом уме.
- Значит, я не в здравом?
Евдокия Федотовна замолчала в полной растерянности.
- Василий, дорогой мой, - произнесла она наконец. - Да остынь ты от всего этого. Не мог он так. Оп наверняка говорил: «нам», а не «тебе». Ну вспомни, вспомни...
Он стал вспоминать и действительно засомпевался...
