Евдокия Федотовна в тот вечер пришла из школы пс-обычно взволнованная. К ужину не прикоснулась. Спатг. легла в комнате сына,
на диване. На расспросы мужа, не больна ли, ничего не ответила, молча отвернулась. Сник Семилуков. Сам ужин сготовил. Ночью маялся, пытаясь понять, что же произошло? Утром позвонил Иван Сирота: «Сходи в кино, на себя полюбуйся». Из любопытства пошел Семилуков в кино. И ужаснулся: в «Фитинг» давался сюжет про карьер и про него самого. Вся боль ц жалость к нему вырвалась у нее стоном:
- Как они надругались над тобой, Василий? И за что?
Не прошла и ей его оплошность даром. Жену ученики в классах извели глупыми вопросами.
А Иван Сирота звонил уже не из карьера, а с бетонного завода, веселый - умыл, что называется, руки. Семплуков распрощался с главным инженером вроде бы легко, без сожаления, и уже успокоился было, но тут ненависть к бывшему другу снова распалила его: как он терпел рядом с собой трусливого зайца?
Не прошло и месяца, как Семилуков прочитал в газете ответ главка на критику. Читал и глазам пе верил: принято решение закрыть карьер «Великан». Вот так... Об этом и подумать-то немыслимо, а тут черным по белому. Глупость, глупость-то какая. Семилуков не раздумывая сочинил злое письмо в главк. Начал его просто, но требовательно: «Прошу дать объяснение мне и коллективу...»
Дорого досталось ему это письмо - утром Евдокии Федотовне пришлось вызывать врача. Оказалось, всю ночь Василия Митрофановича мучила боль в сердце.
Большелобый, с белым пушком на голове, врач без труда определил приступ стенокардии, выписал больничный лист, лекарства, строго велел не вставать с постели, а как появится возможность - обследоваться.
Домик Семилуковых стоял на склоне Круглой горы а конце улицы. Он как бы парил над городом и снизу казался небольшой подвесной люлькой. Здесь было тихо, не то что внизу, где сновали автобусы, грохотали колесами трамваи, гудели пестрые праздные толпы, осаждая водиые ванны, потоками заливая улицы.
Первые дни, напуганный нежданной болезнью, он невольно прислушивался к себе, остерегаясь новых болей в сердце. Маленькая веранда, доселе пустовавшая, Василию Митрофаиовичу пришлась кстати. В доме ему было хуже, не хватало воздуха. Здесь же, на веранде, он чувствовал себя лучше и, всматриваясь отсюда в даль, будто впервые заметил, как красивы окрестные места. Там, где на склонах обосновался клен, зелень была еще темной и густой. Островки посветлее обозначали заросли кудрявой акации с ее серебристой листвой. Причудливо пятнистый лес широкой плотной шкурой скатывался вниз, к городу, где уже золотились тополя. По утрам сахарно блестели под солнцем две видимые отсюда белые вершины Эльбруса. К вечеру Семилуков надевал теплый, из козьей шерсти, свитер, связанный женой, и усаживался в плетеное кресло. Иной раз и засыпал тут, чувствуя легкую пустоту в теле. Да, здоровье он, видимо, поистрепал. Но ничто не заставило бы его сидеть дома, если бы но боязнь стать ненужным. Для человека, который всю жизнь чувствовал, что без него не могут обходиться, эг> непереносимо.
А он всегда был нужен. Про фронт нечего и говорить... И потом война еще долго не отпускала его от себя. В сз-лениях, на дорогах, в полях и лесах всюду еще таились мины. Кому, как не саперу, уберегать людей от беды. Он снова проходил сквозь смерть, оставляя после себя короткие, но утешительные слова на фанерных щитах: «Мин нет!» И одинокие фанерные же обелиски.
На пятый день он заметил, что перестал прислушиваться к себе, а потом позвонил на карьер и вдруг взъелся: почему нет сводок? И с той поры каждое утро, как только его жена уходила на работу, из-под горы являлся маленький бородатый мужичок с портфелем - «карьеровский Госплан», - и они просиживали па веранде чуть ли не до полудня.
И вот однажды «Госплан» вместе с портфелем поч мышкой принес наиважнейшее известие. Обреченный было на закрытие карьер получал полное задание на четвертый квартал. Новость Семилуков принял как должное: значит, сработало его письмо. Он лишь буркнул, будто про себя: «Ничего, праведное дело завсегда выстоит».
- Тебе Илья не пишет? - спросил он вечером Евдокию Федотовну, когда они пошли прогуляться в соседний лес. Вопрос был странен и обиден: что, у них с сыном тайны от него? Когда это было, чтобы она секретничала? Но сдержалась: не надо его волновать, нужеп покой. На этом особенно настаивал врач-кардиолог.
