До самого ее дома мы шли почти без разговоров. Свернули в темную улочку с одноэтажными домами и у знакомого, памятного многими встречами с Люсиком, высокого крыльца остановились. Она на пару с подругой снимала здесь квартиру. Я захаживал сюда, прихватив сухого вина, шоколадку и пачку сигарет. Люсик была особенно благодарна судьбе, если подружка ее отсутствовала и я мог остаться в девичьей этой комнате на ночь.
Люсик порылась в сумочке, ища ключ, и как о чем-то уже решенном, что пепремеипо обрадует меня, шепотом сообщила:
- Галя уехала на два дня к матери. Так что у нас нынче все условия для...
По железной крыше стучали капли робкого дождя. Я представил, как мы привычно войдем сейчас в теплую, пахнущую чем-то девичьим, женским комнату, как, не зажигая света, впотьмах, на ощупь, дрожащими руками молча найдем друг друга... А потом, глубоко и на-слажденно дыша, откинемся на подушках, толкнем над изголовьем кровати оконную форточку - и шепот дождя, и дыхание ночной прохлады освежающей волной прокатится по нашим горячим лицам. Потом сказка кончится, Люсик попросит сигарету и, попыхивая дымком, станет говорить какие-нибудь пустяки. «Вот когда ты женишься и у тебя будут дети, ты хоть вспомнишь обо мне, обо всем этом?..» - спросила она однажды. Этим прямым, лишенным всяких иллюзий, наивпо-отважным вопросом Люсик словно бы поощряла себя, свое жепское бескорыстие, покровительски подчеркивала свободу нашей интимной связи. Но в то же время ущемляла, унижала в нас что-то человеческое, обрезала крылья всякой мечте, всякому воображению, ставила нашу близость вне будущей жизни, отчего все физические услады, объятья припимали значение сиюминутной голой самоцельпости.
- Ну, чего ты застрял? - оглянувшись, полушепотом окликнула меня Люсик. Она стояла уже па крыльце п помахивала ключиком.
С крыши на углу стекали и нежно, с каким-то стеклянным звоном стукались об асфальтовый бордюр дождевые капли. «Кап-ляп, ляп-кап, ляна-яна, Светлана, Свет-лана, Светлана!.. Светлана! Светлана!» - торопливо вызванивали они.
- В следующий раз... А сейчас некогда мне, Люсик. Понимаешь, каждый час позарез мне нужеп. Пойми, - горячо и просительно заговорил я. - Да и голова что-то трещит.
- Но ведь через неделю я уеду. Со стройотрядом на хлебоуборку. Мы же теперь не увидимся до сентября, - так же горячо взмолилась Люсик, сбегая ко мне по ступенькам крыльца.
- Нет, я пойду...
Люсик словно бы остолбенела и онемела от впезаппо-го, решительного и непонятного моего отказа. Она замолчала, сникла отвернувшись.
- Ну... зайди, хотьпереждидождь, - предложила она.
- Ничего. Давно по дождику не бегал. Ну, бывай, - бодро-дружески сказал я ей, легопько стукнув обеими ладонями по ее узким плечам.
Протрусив под слабым дождем шагов сорок, я оглянулся. Люсик черной скобой застыла на фоне побеленного забора. В груди ворохнулась жалость: надо ли было уходить, омрачать вечер девушке, всегда желающей меня видеть, даже по-своему любящей меня, любящей столько, сколько тепла нужно для сиюмииутпой сегодняшней нашей встречи. Впрочем, двадцатилетняя Люсик не нуждалась, чтобы ее жалели. С гордой, но опрометчивой самонадеянностью, с каким-то наивно-надменным доверием к жизни она считала, что впереди у нее не только целых четыре еще непочатых вузовских курса, но и несколько долгих, уходящих в солнечное безбрежье жизней, которые она проживет, чудом оставаясь всегда в одном и том же теперешнем своем возрасте. А для этого, как считала Люсик, важно подольше оставаться свободной, не сковывать себя замужеством. Но такие мысли она высказывала лишь в минуты грусти, когда ощущала, угадывала, что душевно мы друг от друга далеки. Будь вместо меня иной, ею любимый, все слова и чувствования ее сразу же, пожалуй, наполнились бы не вздорным этим, а женско-материнским созидающим смыслом и понятием.
Не встретив же пока своей любви, она кичилась мнимой своей удаленностью от нее, независимостью, той свободой, которая лишь казалась безграничной, ни к чему нас не обязывающей. Фактически же мы занимали друг друга, хотя и не ведали счастья. Мы взаимоуступчиво унижали друг друга: я Люсика тем, что при полной нашей близости не отдавал ей всего себя, своей души, а она меня тем, что великодушно не просила, словно бы и не ждала этой полной отдачи.
«Ты пойми, Люсик. Ты поймешь... Так надо. Кто-то первым должен решиться. Ради нас, попимаешь? Будет лучше, если мы расстанемся. Ты прости меня...» - омываемый шипящим ливнем, не то шептал, не то лишь размышлял я, прыгая через ручьи и лужи, которые тут и там выхватывал из темноты скользящий свет автомобильных фар. Живые, хрустальные гвоздики плясали на бегущей всюду, пахнущей озоном, грозовой воде.
Я проскочил три или четыре будчонки, обозначавшие остановки троллейбуса, которые из-за позднего часа, наверное, были безлюдны. Не встретив транспорта, я свернул в парк и, спрямляя себе путь, побежал по кленовой аллее в ее конец, где за невысокой оградой темнел спящий дом нашего строительного общежития. Промокнув до нитки, я, однако, желал, чтобы дождь подольше не кончался, лил и лил, хлестал меня и хлестал, а я чтобы бежал и бежал, промываемый этим грозовым душем, словно бы очищаясь для встречи, что ждала меня впереди.
