Иногда мы подходили к колодцу, вытаскивали за веревку опущенный в холодную воду бидон с молоком и пили из него по очереди. У изгороди, точно клочок звездного неба, пестрела черная, в белых кляксах корова. Ее вид и шумное, теплое дыхание сулили молочное изобилие. Очень земное это ощущение - пить молоко коровы, что стоит перед тобой.
- Скоро ты уедешь... - увильнув от поцелуя, однажды грустно, как-то отрезвело-задумчиво сказала Светлана.
-Я напишу тебе, буду писать... А ты ответишь?
- Да... то есть как? Писать сразу двоим? - Светлана посмотрела мне в глаза. - Кто ж так делает?! Да и есть там... без меня в городе девчат полпо...
Она ревновала меня, а я ее. Я досадовал, что она успела зачем-то обзавестись Колей.
А она ревновала меня к городу, где, как ей мерещилось, у меня десятки друзей и подруг. И я горячо бросился как-то рассказывать ей о неуютном своем городском житье-бытье, о том, как тяжело и одиноко бывает в многолюдном городе, особенно весной, особенно в какой-нибудь субботний апрельский вечер.
Остро и свежо пахнет талой землей, сырым деревом, печным теплом нагретых за день кирпичных домов. Вечерняя прохлада уже не переходит в морозец, не стеклит лужицы, как на деревенской улице, а только сгущает, подсипяет воздух, насыщая его жаждой встреч, любви, какой-то вокзально-острой грустью. Торопятся такси, снуют парочки - все спешат и, конечно, знают куда. И в этом движении людей и машин видится тайный сговор скорее разойтись, разъехаться по заветным местам, оставить улицы пустыми. И как плохо в такой вечер тому, кто не спешит, не знает, куда и к кому спешить, кто со стороны чутко наблюдает, как проносятся мимо тысячи чужих радостей.
Стоишь и смотришь на прохожих, на кокетливых в своей весенней раскованности девушек, на ласково-задумчивых, отдыхающим шагом идущих женщин. И коришь себя, почему нет среди них единственной, друга. Какая-то мирная ревность охватывает тебя. И такое ощущаешь даже в те минуты, когда рядом хорошенькая сокурсница. Испытываешь легкое, приятное чувство, какое бывает, когда идешь по людной улице в удобном красивом костюме, с букетом свежих цветов. Но хочется еще что-то чувствовать, хочется искать и разгадывать в ней, празднично-веселой и умиленной, что-то будничное, надежное, ясное, принадлежащее только ей и так нужное тебе. Ищешь и не находишь. А после, случайно встретив ее с другим, переживаешь и боль утраты, и одновременно какую-то смутную радость за нее: вот и нашелся ей ровня по вкусам и духу! Но тут же почему-то завидуешь ей, ненавидя в себе то, что делает тебя одиноким, а значит, независимым, свободным. Потом вновь гордишься этим и ни о чем не жалеешь: что случилось - к лучшему.
- Как же так - завидуешь, а сам гордишься? Чем? Одиночеством своим? - не поняла Светлана.
- Свободой... Тем, что не какой-нибудь, а взаправдашней любви хочется.
Рванулось из души: «Давай увезу тебя в город, устрою на работу, учиться будешь?! Пока в общежитии поживем, потом квартиру дадут».
Но я молчал. Мне по-мужски было неловко, совестно перед Колей, а также перед самим собой - тем далеким солдатиком, который в такие же лунпые ночи, лежа под суконным одеялом казармепной постели, мечтательно глядел в окна на звезды и с нежностью думал о той единственной, свято веря, что и она думает о нем. И каким чудовищным ударом явилась для него весть, что он обманут! Как долго носил он в себе рану, как медленно заживлял, оздоровлял свою будто выеденную душу и, находясь при полном вооружении, временами как воиц был совершенно безоружным и небоеспособным. Как гнусен и непрощаемо подл виделся ему тот парень, который, пользуясь его отсутствием, сманил девушку.
«...Да, как ни были горячи мои письма, руки Бориса Горяйнова для моей Лидушки оказались горячее, ближе». И вот теперь я делал то, что сам с гневом осуждал когда-то...
Как там ни думай, мне было неловко оттого, что, целуя девушку, я ничего не обещал ей, ни за что конкретно не ручался, отчего наши отношения превращались в опасную игру. Я плохо руководил собой, она тоже становилась все более отзывчивой и доступной. Но теперь я волей-неволей задумывался о том, что буду делать, если Светлана вдруг пожелает, согласится стать моей... Навсегда, насовсем! Я смутно представлял себе это внезапное счастье, оно казалось мне временным, скороспелым, каким-то незаслуженным, ненадежным, краденым.
Светлана будто улавливала это мое настроение.
- Ты, Андрей, добрый,умный,но...как-то не-по-лгодски у нас, - сказала она однажды. - Нельзя так...
- А как нужно? Как лучше?
- Не знаю.
- Я люблю...
