...Как не тесно и весело спать с любимым на ухабистом, продавленном
диванчике, просыпаться от щекотки поцелуев и смеяться без удержу хотя бы потому, что уже полдень, а в доме ничего, кроме скисшего молока и зачерствевшей булки, которые, впрочем, оказываются исключительно аппетитными.
...И как потеют корни волос, и шея, и ладони, когда тужишься, стараешься, а старая, усталая акушерка ворчит: «Не кричи! Не маленькая. Работать мешаешь».
...И как одинок и потерян в высокой, деловой пустоте родильной палаты первый заносчивый вскрик новорожденного.
...И как милы до слез кривые строчки на листке: «Женушка, родная! За сына во-о-о какое спасибо!»
...И как отравленно бьется сердце, когда шестнадцатилетний сын не вернулся домой до полуночи.
И так далее и тому подобное... А если вспомнить, как они болели...
В корректорскую входит Оленька Сидорина с ворохом свежевыпе-ченных гранок. И хорошо, что входит: о болезнях лучше не вспоминать.
- О, Ольга! Ты мне навязываешь прямо-таки олимпийский темп! Все премии за полугодие наши!
...После работы, уложив очки в футляр, а футляр-в сумку, так, чтобы ненароком не выронить, не раздавить,-основное оружие производства как-никак,-она бежит по магазинам, в кулинарию, варит, жарит, кормит всех троих, распределяет вечерние обязанности, пускает в ванной воду на замоченное с утра белье. И между делом спрашивает у Алешки, с кем подрался, откуда синяк, где взял волейбольный мяч с импортным клеймом, почему не сказал соседке «здрасте», объясняет, какой общественный резонанс получают грязные уши, перочинный нож в кармане, мятый бант: «Это уже к тебе относится, Анастасия!»-и наоборот, чистые уши, обстриженные ногти, глаженый бант, вынесенное по собственной инициативе ведро с мусором.
Николай домывает посуду, надевает белую рубашку, с приятным шорохом расклеивая крахмальные складки. Он идет на танцы в пансионат «Голубая волна».
- Коль, ты уж смотри там...
- Опять, ма... Ты погляди, погляди!-Он сжимает кулак и с усилием пригибает к плечу. Бицепс встает бугром.- И пожалей тех хулиганов, которые решатся полезть. Пожалела? Ну и молодец!
Чмокает ее в макушку и пропадает за дверью.
Алешка вытирает кухонный стол, раскладывает марки, выискивает те, которые стоит обменять, вздыхает, сопит, елозит по табурету-менять охота, а все равно жалко. Безумная, неистребимая борьба страстей.
Туська пока обходится без хобби и, несмотря на то, что читать уже умеет, предпочитает слушать, как это делают другие.
- Мам! Когда кончишь картошку чистить, почитаешь мне про Мюнхгаузена?- канючит она.-Мам! А у меня зуб шатается. Потрогай!
- У меня руки грязные. Потом. Когда дочищу.
- Все потом да потом. А он потом перестанет шататься и выпадет, а ты так и не потрогаешь. Я же тебя по-человечески прошу.
Туськина логика сокрушительна. Ты на миг локтем прижимаешь к себе ее встрепанную голову с сократовским лбом и квелым бантом и покорно идешь к крану...
Наконец, все: кастрюля до верху полна голеньких картофелин, чудесно белеющих сквозь прозрачную воду, Мюнхгаузен прочитан почти до половины, Туська спит, подсунув ладошку под подушку, там припрятана книжка-фаворитка, так надежнее, знаете ли, а то мало ли что может случиться до утра.
Алешка тоже уснул. Лег поверх одеяла в одних трусах и как окаменел. К Алешкиному оттопыренному уху можно приставить трубу и дунуть-не проснется. Но стоит прикрыть его ноги легкой простыней-заворочается, собьет простыню на пол.
А ведь все! Финиш! Она отбегалась и свободна, как бабочка! Самое время пожить для себя, в полное свое удовольствие.
Снимает платье, надевает ночную рубашку, забирает волосы под широкую резинку, присаживается к зеркалу, открывает баночку с кремом и тщательно, осторожно, как рекомендуется в бумажке, вбивает крем в кожу лица подушечками пальцев. Затем накручивает волосы на бигуди. Потому что, если уж со всей откровенностью, кудри ее создаются ежедневно с помощью крепкой накрутки.
Засыпанное прежде бигудями письмо лежит теперь на дне коробки избранно, зазывно и многообещающе, как вдруг обнаруженный клад. Оно лежит не тронутым со вчерашнего вечера... Какая выдержка у этой женщины! Какая железная выдержка! Не так ли? Самое лучшее, правильное, достойное-никогда не распечатывать это письмо, а разорвать и выбросить. И все предыдущие письма тоже в клочки и по ветру.
