Нет, нет, никакого подсуживания. Что, мы уж такие слабаки, что ли? Наша окончательная победа должна быть убедительной. Или-или...
Ага! Робкими, совсем детскими стали глаза у девушек. «Вот это женщина!-отчетливо читаю я в ваших присмиревших взглядах.-А я? Что есть у меня, кроме молодости и упоения молодостью? А дальше? Когда эта драгоценная горстка просеется сквозь пальцы, как песок? Ведь просеется же... Что обрету? Смогу ли преодолевать и преодолевать? Или быстро увяну, сойду с беговой дорожки? Что-то будет со мной в ее возрасте? Что-то будет?»
Наша взяла, дети мои! Полный триумф! Помудрели, голубчики, повзрослели даже, можно сказать! И переоценили ценности. На негласном, грозном конкурсе победила она, сорокалетняя, так уверенно и чисто, как побеждает тренированный пес в расцвете зрелых сил среди грациозных, шаловливых, бестолковых щенков.
Да нет, она вовсе не разыгрывает здесь, на пляже, заранее отработанный спектакль. Просто, уходя из дому в этот первый по-настоящему летний денек, предложила детям, которые, гремя стульями, усаживались завтракать:
- Жду вас у Круглого камня. Начнем купальный сезон. Как вы?
- Вот здоровско! Мам, ты гений, - заорали они, потому что им привалило счастье: во-первых, получили официальное разрешение лазать в море, во-вторых, возможность плавать вместе с ней.
Как ни странно, они предпочитали ее компанию. Впрочем, ничего странного, она же «здороаско» плавает, ну прямо чемпионски, ее даже отец Генки Гусакова догнать не смог. Детям, представьте, необходимо знать, что их родители в чем-то превзошли всех прочих родителей. Ух, какие они бессовестные хвальбушки! А может, тут весь секрет в том, что вера в возможности родителей укрепляет их собственные силы? Как бы то ни было, приходится соответствовать.
Николай, разумеется, слушает вопли младших с улыбочкой. Брось, Колька! Не возносись уж очень-то! Сам-то какой был не очень уж и давно? Да и сейчас,-давай без дураков, мой большущий сыни-ще,- разве тебе так уж безразлично, как смотрится твоя мать со стороны? А не ты ли заставил меня засунуть подальше выцветший сатиновый купальник и раскошелиться на этот голубой «эластик», «чтоб не хуже, чем у других»! Ну то-то... Пристрастен, еще как пристрастен... «Шире грудь, ма! Подбородок вперед, ма! Парадным шагом марш!» Слушаю и повинуюсь! Все-таки родимый сын. Он плохого не посоветует... Тут уж хочешь-не хочешь, а победишь.
...До капли испив чашу своего торжества, она натягивает резиновую шапочку и в окружении детей бросается в море. Не отставая от них, плавает наперегонки, ныряет, кувыркается, брызгается, дразнится и смеется. А потом уходит с пляжа под окончательно сраженными взглядами будущих мужчин и будущих женщин.
Куда уходит? Если бы ответа требовал личный листок по учету кадров, она бы написала в нем: «Держать корректуру в городской газете «Знамя труда».
Вроде бы и правда. А на самом деле-так, ее краешек, уголок. На самом деле она уходит слушать обиженное, монотонное сопрано подчитчицы Оленьки Сидориной, случайного человека в их деле, и сдерживаться, сдерживаться из последней мочи, чтобы не послать ее к черту. Ловить «блох» в свеженалепленном на бумагу петите, пачкающем пальцы и голые локти. Бегать с выправленными, шелестящими на сквозняке лентами гранок в типографию. По металлической лестнице с поручнями, похожей на корабельный трап. Напряженный, тугой гул типографских машин и впрямь вызывает удалое ощущение хода наперекор упорствующей водяной стихии курсом куда-нибудь на Гавайские острова или на Лазурный берег. И дышать запахом типографской краски, вкусным, вечно свежим запахом новизны, открытий, внезапностей. И вспоминать, когда вдруг вырубится пустое время между гранками, а Оленька Сидорина сунет в рот сигаретку и отправится в коридор изображать из себя непонятую кинодиву из очередного загранфильма.
Оленьке мерещится, что она на верном пути к сердцу Миши Подрезова, будущего величайшего романиста всех времен и народов, когда на ее искусно подрисованном, смазливом личике заодно с гримом наложен слой безмерной печали и немножко брезгливого снисхождения к окружающему. И Миша вроде бы уже клюнул на эту нехитрую приманку
. А если еще не клюнул, то клюнет обязательно. Миша из тех мужчин, кого хлебом не корми, а только поощряй их неиссякаемую веру в собственную исключительность. Оленька и поощряет, терпеливо, добросовестно изо дня в день...
...Бог мой, чего только не знаешь, чего только не понимаешь в сорок лет! А чему удивляться-то? Что только не произошло с той поры, когда сама впервые села на бархатную, залощенную подушечку подчитчицы! Есть что вспомнить. Есть...
Она знает, как вибрирует от нежной растерянности мужской голос, когда произносит словно последние свои, предсмертные слова: «Я люблю тебя...»
