-У меня уже все хорошо.Температуры нет. Дня через три попрошусь на выписку... Только вот теплой одежды нет. Ехала-то сюда на один день, а проторчала две недели.
В тот же день я купил Ире теплую куртку с капюшоном и, дожидаясь ее выписки, два раза в день приходил к ней с кулями овощей и фруктов.
В больничном скверике бронзовели две старые чешуйчатые сосны. Вз1лядывая на них, я всякий раз вспоминал кордон, Семена Емельяновича, Светлану, предполагая непременно побывать у них. Вот, думал, поправится Ира, и мы с ней нагрянем к старому леснику. Чем-то были они схожими. Наверное, своим прямодушием, скромной смелостью брать на себя рискованные и неподъемные дела.
Но когда Ира с узелком в руках вышла из больницы и робко коснулась щекой моей щеки, сердце мое дрогнуло от какой-то щемящей нежности, мысль о нашей поездке в Сосновку как-то сама собой отпала. Мы не спеша, с неторопливым разговором дошли до вокзала, сели в поезд и поехали в город, домой.
Только дорожных строителей не удивляет тот странный факт, что новое шоссе, если по нему не ездить, изнашивается, портится раньше того, которое постоянно находится в деле, под ежечасным давлением сотен и тысяч бегущих по нему, мнущих, бьющих, толкающих, дробящих, колотящих, словно бы жестко массажирующих его тяжелых и легких колес. Дорога работает, живет, кого-то радует, кого-то огорчает, стирается, крошится, но живет, в летнюю пору податливо мягкая, теплая, будто пластилиновая, вытопками черной вязкой смолки смазывающая свои же морщины, ссадины, щербинки; в мороз - чугунно-твердая, гулкая, монолитная; в осенне-весеннее ненастье - сырая, особо ранимая. Но живет!
И преждевременно хиреет, умирает, если вдруг остается без неустанно беспокоящих, травмирующих ее колес. Дорожники знают: стоит даже ненадолго, на год, другой закрыть какой-то участок шоссе, как оно, словно оказавшись не у дел, сразу же начинает терять свои накатанный, натертый миллионами резиновых шин живой гончий блеск, жухнет, коробится, крошится, асфальтовую его толстую кожу там и тут протыкают снизу, изнутри кустистые побеги повители, подорожника и
полыни, мягкие на ощупь, но чудовищно сильные своим упрямым жизнелюбием растеньица, рвущие, проламывающие на своем пути к воздуху и свету тяжелый асфальтобетонный панцирь. И вот уже тело дороги изуродовано точпо нарывами, этими бесчисленными бугорками, из которых прут наружу, как бы вырываясь из погребенья, молодые зеленые стебельки. И разбегаются в разные стороны or этих лопающихся нарывов сетчатые трещины, открывая воде и солнцу пути для разрушительного нашествия на теперь уже как бы беззащитное, разбронированное полотно дороги.
Этим наблюдением я поделился с Ирой, когда мы добирались на «газике», в отдаленное прорабство и, чтобы сократить расстояние, свернули с шоссе на узкую асфальтированную дорогу. Она вела к некогда стоявшей в степи газораспределитсльпой установке. Полотно было уложено здесь года три пазад. Когда газ в скважине иссяк, установку сняли, а дорогу к ней, сиротливо оставшуюся без работы, разрывали теперь вдоль и поперек разбойничьи заросли бурьяна и чертополоха. Потрескавшаяся, шишкастая, местами вспученная, она серыми плешинами выглядывала из этой бойкой степной растительности. Земля будто старалась скинуть с себя бетонное покрытие как ненужную старую кожу. Прошиваемая снизу травой, размываемая дождями, бетонка гибла в юношеском, можно сказать, даже в детском своем возрасте.
- У меня, честно говоря, были времена, когда я чувствовала себя дорогой, на которой нет никакого движения, - сказала Ира. - А у тебя было такое?.. Вот идешь иногда с работы домой вечером,смотришь издали на окошко своей комнаты и даже боишься смотреть. Всегда одно и то же: наполовину задернутые белые занавесочки, а за ними темнота.И завтра,и послезавтра, и через неделю те же занавесочки и темнота. Иногда с хорошим настроением к дому подходишь, а как взглянешь на окно... Но, бывало, вдруг надежда глупая, лотерейная какая-то нахлынет. Предчувствие радостное вдруг заторопит тебя, пообещает: вот подойдешь сейчас к дому, а в окошке уж занавесочки раздвинуты, свет горит! Кто-то там ждет... Но, увы, в окне темно... Ключ только у тебя в руке. Входишь, зажигаешь свет, и... в комнате все на прежних местах лежит и стоит.Такой нетронутый, идеальный, ужасныйпорядок.Как в музее. И везде пыль, тусклая, неживая, будто в книгохранилище... И не пыль даже, а что-то неосязаемое, словно осадки этой самой пустынной тишины...
- У тебя действительно такаямузейная чистота в комнате, - засмеявшись, прервал я Иру, - что я иногда опасаюсь в туфлях пройти, надымитьлишний раз. Буду тапочки с собой на свидания брать.
- Нет, я же каждый деньубираюсь, все протираю. Откуда бы пыли взяться? - продолжалаона. - Вот через площадку живут Степановы, трое ребятишек. Скачут, прыгают, а убирает, пылесоситМаша, ты ее знаешь, только по субботам. Но в комнате все блестит, ни пылинки. И воздух такой свежий, веселый, вкусный, пляшущий какой-то. Отворишь к ним дверь - и в лицо тебе запах... Будто живых цветов. Запах самой радости...
