Они сегодня прощались, отец и сын Семилуковы. Не совсем обычное это было прощание. Ни тот ни другой не хотел такого. Но все сложилось так, что иначе не могло и быть.
Отец, как всегда, рано уходил на работу, и сын заторопился проводить его - время до самолета еще оставалось. Как они могли знать, что это их последняя дорога вместе?
А утро начиналось смутное, непривычное здесь, в горах, где за ночь воздух обычно холодал, очищался, делался прозрачным, резковато пахнул озоном. Где-то на севере горели леса, тлели толщи торфяников, и едкий дым стлался по Великой Русской равнине до самых гор, застилая небо, мутя и тревожа души.
Вот из-за гребня гор выкатилось солнце, красное и уже с утра усталое, белая громада Эльбруса, всегда такая сахаристо-чистая, стушевалась, казалось, ее вдруг запорошило каким-то пеземным пеплом.
- Что же, и на аэродром не проводишь? - спросил сын, и в его ожидающем взгляде возникла надежда и в то же время досада. Он еще надеялся, что отец поймет его и они вместе поедут в аэропорт. Но тот лишь скосил в его сторону тоскующие глаза, потом вновь перевел взгляд на далекого, призрачного двугорбого великана.
- Трудно сегодня, - ответил отец, и сын увидел за скупостью слов и скрытостыо внешних эмоций всего его, предельно деловитого и сжатого, как пружина. Но понимая, что минута сейчас была вовсе не простая, отец счел нужным объяснить:
- Черт бы их побрал, где-то застрял вагон взрывчатки. Вчера сорвались взрывные работы. Так что с утра придется горячо.
Но чувствуя, что сын примет это за отговорку: подумаешь, какой-то час, что станет с его карьером, отец повернулся, взглянул на расстроенное лицо Ильи:
- Лучше уж ты проводи меня. До трамвая.
И вот они шли рядом, спускаясь по узкому крутому переулку, а справа и слева, уступами вздымаясь вверх, кряжились новые здания санаториев. Курортный пояс - гордость п сама жизнь города.
Они оба множество раз вместе и порознь спускались по этой дорожке, мимо рынка, шумного и разноцветного своей неповторимой южной пестротой, к остановке трамвая, что храбро взбирался на кручи и с великой осторожностью мчался вниз. Трамвай, чуть ли не самый первый в России, был так же неотделим от города, как горы и санатории. И вот они шли к остановке, у которой им было суждено окончательно разойтись. Но как же они были схожи. Оба статные, красивые, рослые. Старшин красив своей крепостью, лицом горбоносым и смуглым, с жесткими мужскими чертами. Война, а потом долгое лихолетье разрухи прочертили на нем несмываемые меты времени - волю и твердость. И еще отличала его непонятная скованность, что бывает у тех, кого подводит слух, а отец был контужен на фронте. Из-под кепки с коротким козырьком, что назывались тут лермонтовками, кружком вытекали седые волосы. Бывает седина синеватая, серая, даже голубоватая, а у него была белая как снег, без оттенков. Плечи его округлые, покатые, казалось, могли Припять на себя большие земные тяготы; строгая рабочая блуза с накладными карманами и брюки с простроченной стрелкой делали его похожим на рабочего человека, имеющего дело с тяжестями. Вот только руки, вернее, их кисти, а еще точнее - пальцы, они, как у часовщика, тонкие и чуткие.
В голубом спортивном костюме с белыми линиями оторочки сын как бы повторял отца в юности, похожий на него и статью и лицом, и плечи его уже прямились, готовые выбрать по себе ношу. И вот лицо... Под юношеской мягкостью черт уже чувствовалась воля, а в сине-серых отцовских глазах с теплым добрым светом сторожко держались твердость и определенность. Видно, что на смену старшему шел новый человек с более подвижными чувствами.
В короткой дороге мало что можно было сказать в продолжение их прошлых бесед, и потому ни один, ни другой не хотели возвращаться к тому, что обговорено, решено каждым по-своему, каждый не хотел ничем поступиться. Шли, обмениваясь незначительными словами, а то и молчали. Отца многие знали в городе, и на остановке он, кажется, даже обрадовался, когда, приветствуя его, знакомые пытались завести разговор: «Никак сыпок? Вот вымахал!», «В чужом доме, известно, дети растут незаметно...», «К тебе, на гору, или...» Было в этих суждениях и вопросах на ходу нечто простовато-провинциальпое, не берущее в счет те сложные связи, которые ткет современная жизнь. Но что поделаешь с людьми, они-то говорят и предполагают от чистого сердца. Отец сказал:
- Ну, пока, Илья. Трудно станет, не забывай, что у тебя есть отец. - И протянул ему руку. Тут подошел трамвай, и, отпустив руку сына, как бы легко оттолкнув ее, отец прыгнул в вагон и не оглянулся. А что стоило ему пропустить этот трамвай, побыть вместе еще десяток минут. Не торопиться как на пожар, ну, хотя бы рукой махнуть. Не сошлись во взглядах - так ведь родные же. Но не личное встало между ними, нет. И не в характерах дело, а совсем, совсем в другом...
...И вот сын поднялся в дом. Сидя у стола, плакала мать. Когда она плакала, то делалась такой беспомощной, что смотреть на нее было сплошной мукой. Красивая и в свои пятьдесят лет - с крутыми черными бровями, белой, будто нарисованной, прядью в темно-русых волосах, с добрыми грустноватыми глазами - она была самым дорогим для Ильи человеком. Отец, конечно, делал все, чтобы из него, единственного сына, вышел со временем настоящий мужчина, а мать научила удивляться солнечному лучу, первому весеннему цветку, синице, нечаянно заглянувшей в окно и стуком клювика о стекло напоминающей о себе. И было это с первых дней, как он запомнил, и до сегодняшней поры. Может, потому было, что мать для всех, кого она учила, оставалась наставницей, и ее ученики, уже ставшие бородачами, все еще казались ей несмышленышами, не видящими, что в мире так много удивительного.
