Ох это если бы! Василий Митрофапович не любил эту условную форму, его военная специальность сапера не позволяла надеяться на «если бы»... «Если бы знал...», «Если бы ведал...» В минном деле это всегда худо.
Но вот ведь счастье. Наконец-то они дождались сына. Радость глупая, вроде не стариковская еще, просто родительская... И все это вдруг «село», как здание без надежного фундамента. Столько лет возводили его, а тут все перекосилось: сын-то приехал всего-навсего на трехдневную побывку, а не на работу к отцу на карьер, куда его распределили по всем правилам и по его желанию. Ну и это, подумаешь, пережилось бы. А он как себя повел? Вспомянешь - мороз по коже. Уж у него-то, Семилукова, бывшего сапера, да мороз... Сколько за войну он разгадал и обезвредил хитрых минных устройств. Да и сейчас еще о нем вспоминают, когда потребуется. Армейским командирам откуда-то известен его телефон: «Василий Митрофанович, не взглянете ли опытным глазом? Эхо войны в горах обнаружили». Не раз ехал, в штатском, на одной скамейке с саперами, шел к поржавевшей смерти. И сейчас у него не было условности «если бы да кабы...». Шел с уверенностью и побеждал.
А что у сына, у его сына появилось нечто схожее с замедленным взрывным устройством, он и мысли не допускал. И устройство тем более опасное, что самодельное, а значит, кустарное, какие попадаются один раз в жизни.
С особым чувством, близким к нежности, оглядел Се-милуков снизу просторную площадку карьера у подножия горы Ящерка. Имечко кто-то придумал, ничего не скажешь - ласковое. За ним вроде и ничего серьезного: так себе, горушка. А она - ого! Не один десяток лет назад карьер, названный «Великаном», колупает ее, колупает, а ей хоть бы что. Сколько же еще годиков сражаться с ней «Великану»? Ее соседка гора Штык уже приказала долго жить. Имени на земле не оставила, а людям добром послужила. В послевоенные годы камень требовался для строек.
От шоссе до карьера рукой подать, и Семилуков всегда ходил тут пешком. И сегодня пошагал. Эта короткая дорога давала возможность сосредоточиться, настраивала на дело. Ко всему он тут привык, никогда бы не променял ни на что другое. Почти вся его жизнь в послевоенные годы - это его противоборство с Ящеркой.
Семилуков приостановился, чтобы перевести дыхание. Перед ним Ящерка закрывала половину горизонта, справа, где степи споткнулись о плоскогорье, стлалось летное ноле аэродрома. Белые сигары самолетов одиноко терялись в дымном мареве. «Все же похудела малость Ящерка», - подумал Семилуков, с удовольствием отмечая, как вправо расширился горизонт и лучше теперь виделись строения аэропорта. Вдруг сердце его опять нехорошо сжалось - аэропорт и самолеты напомнили о неизбежном - сын улетает... Но вот он увидел четко прорисованную на смутном небе силовую опору и тотчас вспомнил, как вертолет ставил ее чуть не на самой макушке Ящерки. Когда подали туда ток, стали вести разработку по его проекту, сверху отпала нужда вывозить камень. Он сам катился вниз по впадинам, будто по лоткам. Лес и кустарники рубить не пришлось, их сносили камнепады. Построили дробильный цех, вдвое увеличили объем работ. «Великан» действительно сделался великаном. И Ящерка щедро отдавала себя, а у подножия других гор росли и росли белые города...
На третьем от вершины уступе раз за разом короткими молниями завспыхивал свет. В дымном воздухе, не то что под горным ясным солнцем, он был ярок и резок. Вверху громыхнуло, под облаками родился шум, и вот нарастающий грохот понесся к земле - это камнепад. А под шнеками дробилки уже ожидали погрузки железнодорожные платформы. График сломался, это заботило Семилукова, и он, увлекшись работой, временами забывал, что сегодня улетает сын. Трудно верилось в то, что случилось. И невольно взглядывал он на короткую дорогу от шоссе к «Великану»...
- Выпей на дорожку чаю, - предложила мать, глядя на сына заплаканными, грустными глазами.
Они пили чай и говорили о чем угодно, только не о скором расставании, будто оба забыли об этом.
И вдруг мать увидела, как Илья, взглянув на часы, за-нолновался:
- Мама, мама, засиделись-то мы как!
- Я-то радуюсь: посидели еще!
- Это верно, мама. Посидели. Когда еще придется? - и он заторопился, схватил чемодан. - Ну, прощай, дорогая моя. Верю, ты не в обиде на меня?
Он обнял ее, слабевшую, прильнувшую к нему, бессильно повисшую у него на руках.
- Все, значит? - переспросила тихим, срывающимся голосом. - Разошлись?
- Зачем, мама, так? Отец, он ведь опомнится... - Он снова хотел прощально обнять ее, но она твердо проговорила:
- Я провожу.
