Лосятник

Александра Ивановича я нашел под рябинами. С большим трудом он поднялся мне навстречу.
- Видали инвалида? - заговорил он смеясь. - Лежу без задних ног - вот что значит не тренирован. Разболелись ноги - еле приплелся домой. С полудня лежу... А до чего хорошо было! - И принялся Пенин расхваливать тайгу с великим жаром. - Я, конечно, слышал и читал, что тайга - величие природы. Но что там - читал! Видеть надо! Вот когда мы углубились в это великое чудо, я понял, что такое ее величество Тайга! Эти ели, мощные как богатыри, кажется, снисходительно поглядывают на человечишку с высоты своих чуть не подоблачных, густых и благородных макушек! Нет, нет! Насытиться невозможно! А хоть бы наполнить свою память этим чудесным зрелищем! Я любовался, а Филипп Фомич подгонял: «Пошли, пошли, пока птичий след крепко пахнет! Барин веселей захватит!» И вот засветлело меж елями и вышли мы на «мшарину-суболоть»- так назвал место Фомич. «Вот, - говорит, - глухарь-то где обитает, ягодой кормится». Только он сказал, как зашумело, рванулось с земли великое - сам глухарь! Я в первый раз услышал и увидел его взлет, а не забыть мне это до конца дней!.. Фомич гонит: «Давай, давай, рот не разевай!» Пошли мы - и опять есть на что глядеть, чему дивиться. Было чудо еловое ненаглядное, а тут редковатый сосняк. Боже мой, ведь и тут краса несказанная! Сосны невысокие, но кряжистые, крепкие, уверенные в себе под плотными круглыми шапками! Сила! Стоят не теснясь, просторно - охраняют ягодные богатства! Заботятся о расстилающихся под ними ягодниках, стараются, чтобы тем побольше видеть солнца, да и в тени, в прохладе побыть! А моховые сфагновые ковры, должно быть, вдосталь поят всю эту бесценную доброту - и чернику, и голубику голубую-голубую, и бруснику (еще не поспела), и морошку, рассыпавшуюся на темных кочках, как красные цветы. Смотришь на это ягодное богатство, под которым в ином месте мха-то не видать, поднимешь глаза на сосны, на дивных сторожей, - так вот она какая, тайга! И до чего ж подходит ко всему глухарь!..
Я перебил Александра Ивановича, потребовав отчет об охоте.
И Пенин с восторгом говорил о глухариных выводках, о Фомиче - какой отличный охотник, как знает лес, птицу и зверя, о Барине.
- Барин - мало сказать чутьист и старателен, он еще и ума палата. Он нашел выводок, а потом и другой. И как аккуратно облаивал! А когда подходишь, он азартнее, чтобы отвлечь внимание птицы. А пока один, лает редко - ам!,. ам!.. - и помолчит; и опять - ам! - значит, посадил на дерево, идите стреляйте. Молодец! Из первого выводка я взял пару молодых, а копалуху, конечно, не тронул. И, представьте, Фомич одобрил. Мы, говорит, от выводка матку не бьем! Он взял из того выводка тоже пару, меня сперва все посылал, а мне-то и двух хватит. Потом другой выводок нашли, я не стрелял, только любовался и Барином, и петушком. Тут уж Фомич ругался. «Кой леший, - говорит, - ты, Александр, с Москвы на охоту ехал, а чего же птицу не бьешь?» Строг Фомич! А мне как-то совестно стрелять сидячих. А я ему: что стрелять! Интересней смотреть, как умно работает собака! А подойдешь - видишь: сидит в сосне, в кроне, как бы бутылка с длинным горлышком, тебя разглядывает. Ну и совестно. А в общем совершенно чудесно, так чудесно! И тайга, и птица таежная, редкостная!
Я не удивлялся восторженности Ленина. Уж очень силен был контраст между московским кабинетом главбуха и дикой красой великих лесов Севера, поражающих и мощью, и какой-то первозданной свежестью. Да ведь Пенин и сам-то был человеком очень живым, отзывчивым на красоту.
Назавтра Александр Иванович, конечно, на охоту не пошел - отлеживался. Устал до крайности. Ноги болели,, едва мог передвигаться. Насмехался он над собой «калекой» на все лады. Но мне нет-нет да и казалась за острогами горечь в душе мужественного человека, прячущего ее за смешками. Стараясь быть веселым, он перечислял мне все:
- Вы подумайте! Валеж, кочки, корни, болотины, трухлявые «диваны», покрытые моховым ковром, - это сгнивший валеж, сядешь - и провалишься!
Подробно объяснял, а мне забавно - неужели я всего этого не знаю?
Лежал Ленин два дня. Это было, конечно, естественно: до горя засиделся человек! Но лежать не вставая я ему не позволял. Правда, некогда было особенно-то ухаживать: вот к дорожнику ходил километров за пятнадцать, и ладно еще, что на половину расстояния была тропа, а то и не вернуться бы за день. Пришел часов в пять и потащил друга гулять по реке, глядеть, как ходят поверху крупные голавли. И конечно, его радовали красивые сильные рыбины. А искупаться-то как хорошо! Спалось Пенину после этрго славно. Проснулся он как-то раз на утренней заре и ахнул, увидев меня готовым в путь и оседланную Метку у крыльца.
- О! Василий Иванович, неужели вы в состоянии опять ехать? Ведь только позавчера километров пятьдесят проехали!
- Так, во-первых, позавчера, а во-вторых, только пятьдесят. Что делать, на то она и экспедиция. Это еще ладно - верхом, а то люди по тайге пешком да пешком, там ни дороги, ни тропы. Ну так ведь втянутость, натренированность... - говорил я, виду не показывал, а невесело было. Все чаще смущали меня подозрения, что у гостя веселость деланная, что душевная боль у него поднимается из-за его - что там нетренированность! - может быть, из-за назревшего понимания, что постарел до времени - ему ведь только еще пятьдесят шесть!.. Губит его кабинет! А характер тверд: не покажу свое расстройство... не выложу всем, что слаб...
В этот день езда мне пришлась недальняя - всего километров двадцать вверх по реке к инженеру-сплавщику посоветоваться об организации верхних рюмов, о подводе к ним дорог вывозки с лесосек.