Начало этого рассказа восходит к далекому-далекому прошлому, неизмеримо более далекому, чем тот вечер, когда я услышала его впервые. Очевидно, вечеров таких было много, но для меня все они слились в один-единственный вечер.
В гостиной, за большим круглым столом, сидят люди, в основном женщины. Там и моя бабушка, две ее сестры, еще какие-то родственники. Я ребенок и, как полагается детям, в половине десятого уложена спать. Сейчас лето, а летом все мы съезжаемся сюда. Но уж не в тот старый дом, где проводила я свои летние месяцы, когда была младенцем. Это недавно построенный дом с мебелью, такой же, как в городе, с телевизором и водопроводом. Мне здесь так же хорошо, как в старом доме. Просто потому, что сейчас лето и я в деревне. Кроватка моя стоит в гостиной - две другие комнаты заняты. Я вижу темные силуэты вокруг стола, освещенного низко висящей лампой. Сквозь смеженные ресницы все мне кажется расплывчатым и нереальным, и негромкие голоса доносятся откуда-то издалека, словно бы из какой-то другой жизни. Незнакомые мне имена и фамилии произносятся здесь привычно, а о событиях они припоминают с полуслова. Для меня все это рассказы о чем-то постороннем, неведомом. «...Помнишь, как Альберт прятался от немцев...» Я не знаю, кто такой Альберт, не знаю, как он прятался. Я ребенок, и в памяти моей остается один-единственный рассказ, над которым я размышляю, пока не погружаюсь в сон.
На следующее утро спрашиваю у бабушки:
- А как его звали?
- Кого, детка?
- Брата твоей мамы.
- Того, что служил царским гренадером, звали Андрей. Другого Кристьянис.
Кристьянис Лейманис был старшим сыном хозяина «Дзеней». Самого хозяина хутора редкий звал по фамилии, все больше - старый Дзепис. Кристьяниса, будущего хозяина, звали молодой Дзенис. Брат его Андрей по своей воле пошел служить гренадером. «Моя кровь», - говаривал о нем старый Дзенис: в молодые годы и он был сорвиголова, но жизнь обернулась так, что свою жажду к приключениям он мог утолить разве что в ближайшем кабаке, а силой похвастаться - на ярмарке. Сыновья удались в отца - оба высокие, костистые, у обоих волосы цвета спелой соломы, серые глаза, только старший всегда спокойный, даже замкнутый. Андрей же и в детстве отличался неуемностью, был живым как ртуть - только поглядывай, как бы чего не вытворил. Но хоть и предсказывала мать сыну - плохо кончишь, не он покрыл позором семью, не он заставил родителей страдать.
А началось все весной, ровно через год после отъезда Андрея из дома. Кристьянис влюбился в батрачку, в ту самую, что звалась таким странным именем Зиле - Бусина. В их волость Зиле пришла наниматься впервые. Никто не знал, как и почему проделала девушка тридцать верст с побережья, где неподалеку от Мерсрагса будто бы жили ее родители. А «Дзени» год от года богатели, понадобилась еще одна батрачка, н Зиле наняли. Никто и предположить не мог, чем это кончится. В один из первых же дней Кристьянис огорошил отца словами: «Глянь, какие у нее глаза!»
«Глаза! Экая важность - глаза!» - буркнул старый Дзенис, а про себя отметил, что и вправду таких глаз не случалось ему видеть - синие и круглые, а уголки будто вниз опущены, грустные, что ли. «Тьфу ты, только и дела, что глаза батрачкины разглядывать, - ворчал себе под нос хозяин. - Кто да на кого в молодые годы не заглядывался. Теперь ухо востро держи чтоб конфуза не вышло. Не дай бог, выйдет промеж них что, не будешь знать, как и откупиться».
Отужинав, хозяин подошел к жене и распорядился послать служанку Лизбету в клеть, чтоб спала вместе с батрачками.
Вскоре после Юрьева дня потеплело, весна входила в свои права, поторапливала, дел у всех было невпроворот. Поначалу хозяин строго следил за сыном, но потом, рассудив, видно, что ничего страшного не произойдет, поуспокоился.
Кристьянису было двадцать шесть лет. И ему казалось, что все двадцать шесть, до этой вот самой весны, он жил словно во сне и наконец-то пробудился. В августе, в самом начале жатвы, в субботу после бани Кристьянис отправился на озеро и долго не возвращался. Прежде чем отойти ко сну, старый Дзенис поинтересовался у жены, где Зиле.
- Должно быть, в клети, где ж ей еще быть. А тебе-то что?
- Мне-то ничего, а вот Кристьянису чего... - рассердился хозяин.
- Кристьянис парень неглупый. Он-то уж знает, что ему требуется. А ты вот? Все никак в Упеслеи собраться не можешь. Пригласил бы Анюту погостить, тут бы и сговорились. Давно пора молодую хозяйку в дом везти. Кришинь-то сам об этом речь не заведет, он у меня не больно прыткий.
- Куда уж, «у меня, у меня». Сидит сейчас небось в кустах на берегу озера с этой батрачкой!
Хозяйка сердито фыркнула, дав понять, что разговор окончен.
В воскресенье после утренней молитвы Кристьяпис подошел к отцу. Впервые в жизни он твердо знал, чего хочет, был убежден, что знает. Без этой убежденности и жизнь ему была не в жизнь.
- Отец, мне с тобой поговорить надо.
- Говори.
- Я женюсь. На Зиле.
- Та-ак! Чего-чего, а этого я от тебя не ожидал! Неразумен ты еще, но давай поразмыслим? Неужто ты не понимаешь, что это невозможно? В волости о таком и не слыхивали. Уж во всяком случае, в последнее время. Что молчишь? Никто так не поступал. Может, и хотел, да решиться на такое не мог. Подумай, что люди скажут! Или я над своим сыном больше не властен? Нет, не бывать тому!