- А что вы писали? - горько улыбнулась Анастасия Семеновна. - По тем письмам понять не поймешь, кто вам милее был - Цветочка или ее дедушка. Царство ему небесное.
- Разве Семена Емельяновича уже нет?
- В прошлое Новогодье... На машине городские охальники приехалп и елочки посрубали у пего с опытного участка. Батяня их засек, они деру. А колея снежная, буксуют. Батяня на охотничьих лыжах следом, а потом решил наперерез, упредить их возле моста. Больше им негде проскочить. Остановить на мосту он их не остановил - как штоломиые пролетели, - а номер машины записал. Вскорости же их и поймали. Но сам батяня запалился, пришел уж в сумерках и говорит: «Плохо мне, дочка». Я сразу было к фельдшерице навострилась. А он: «Не надо людей от праздника отрывать. Отдышусь, может, само собой пройдет...» Надел сухую шубейку, вышел тихонько вот сюда на крыльцо, прислонился к косяку и стоит. А я к соседке за сердечными каплями побежала. Воротилась, даю ему капли. А он молчит. Тряхнула его за плечо, а он на меня так и повалился... Стоял, а был уже неживой.
Печальным своим жестом Апастасия Семеновна протерла завлажпевшпе глаза.
- Народу сколь было на похоронах!..Пионерысо школы, большие люди с района и даже с области. Тут мы поняли, какой батяня видный, славный человек был... Запомнилось, как он раз в спорном разговоре с Колей высказал ему: не в деньгах и медалях, мил мой, слава человека... а она есть дыхание людей, которые о тебе доброе говорят... Много теплых слов в тот морозный день сказали все, кто с батяней прощался... А вас он помнил, уважал.
Опять скрипнула легкая дверь веранды. С голозадым малышом в руках к столу подошла Светлана, ие узнав меня со спины.
- Вот мы щас покушаем, вот мы щас покушаем! - тутушкая толстенького, в одной маечке, с заспанной розовой мордашкой мальчика, причитала она. - Ну-ка, бабушка, где наш творожок?
Светлана взяла из дальнего угла стола бутылочку с насаженной на нее резиновой соской и вставила в рот малышу. Тот скривил губки, пожевал резинку и, не желая пить, вытолкнул ее языком изо рта.
- Ишь сластник какой! Водичку не хочет, ему материно молочко подавай, - не своим каким-то голосом лопотала Светлана, садясь на свободный стул у стеныи расстегивая верхнюю пуговицу халата. Итуттолько взглянула мне в лицо, узнала.
- Ой... Здрасте... А я думала, кто из соседей, - растерянно заговорила она, перестав двигаться, улыбчиво, недоуменно разглядывая меня. Взяла из рук ребенка бутылочку и, ставя ее на перила веранды, уронила на пол. Но это было лишь минутное замешательство.
- Здравствуй, Светлана, - сказал я.
- Каким ветром занесло? - спешно гася в себе волнение, спросила она.
- Попутным. Проездом.
- А, понятно, - уже совсем спокойно сказала она, хотя губы ее будто вмиг высохли, побелели, чуть вздрагивали от глубпнпого, неподвластного ей самой трепета.
Она действительно изменилась, потолстела, в движениях чувствовалась степенная женская сила. Ребенок требовательно скреб ручонками по ее халату. Она отнимала, легонько отталкивала их, потом, полуотвернувшнсь от стола, от меня, деловито расстегнула верхние пуговицы, дала малышу грудь.
- Два сына, значит... Здорово, - заискивающе сказал я.
- Да... На здоровье пока не жалуемся, - невпопад как-то проговорила Светлана гордо.
На веранде стало тихо, слышны были лишь причмокивания сосущего грудь. Светлана сидела ко мне боком и твердо смотрела на кусты сирени с давно увядшими бутонами цветов.
- Творожок пойду принесу, - с кряхтеньем вставая со стула, сказала Анастасия Семеновна и вышла. Андрю-ша увязался следом.
- Ты зачем приехал-то? - помолчав, спросила Светлана.
- На тебя посмотреть.
- Тоже нашел музей... - хмыкнула она. - А все ж таки?
- Соскучился. Ведь такое не забывается... - серьезно, но как-то неестественно и поэтому неискренне заговорил я: простой будничный тон Светланиного голоса связал, придавил меня.
