Несмотря на то что не всякий день у меня водились деньги, Люсик желала, чтобы маршруты наших встреч проходили через кафе, бары, танцплощадки, рестораны. Любила она посидеть в людном месте с красивым фужером вина в одной руке и сигаретой в другой.
...Обвив мою шею длинными руками, Люсик томно глядела мне в лицо и, приподнимаясь на цыпочки, целовала меня в губы, в подбородок, в щеки. Поцелуи были вялые, с ленцой, демонстрировали лишь показную нашу независимость от окружающих. Люсик делала вид, будто на перроне, кроме нас, никого нет. В то же время искоса взглядывала на людей, шедших и стоявших, и я знал - не раз так бывало: стоит нам остаться наедине, как сразу же она перестает ластиться.
Когда она ласкала меня на виду у всех, то мне было и неловко, и одновременно приятно от тщеславного чувства, от этого внешнего самолюбования: поглядите, какой я счастливый, везучий человек - меня обнимает, целует, забыв про все на свете, не стыдясь никого, такая красивая девушка!
Однако поцелуи Люсика вскоре вызвали во мне какое-то смутное беспокойство. Я завертел головой, словно норовя кого-то разыскать в пестрой толпе людей, чьи-то глаза, чье-то лицо, услышать чьи-то слова - увидеть и услышать то, что было бы созвучно тому настрою души, который каждый раз завладевает мною уже при одном виде всякого вокзала с его сложными запахами и звуками, с особым воздухом, насыщенным тревожными отголосками беспрерывно творящихся встреч и расставаний... Дали сигнал отправления. Я обрадованно сграбастал Люсика и, словно перечеркивая все ее усталые поцелуи, жестко впился ртом в ее губы.
Поезд тронулся. Вскочив на подножку, я оглянулся на Люсика. Она плакала. Но не так, как плачут на вокзалах. В ее глазах застыло выражение сытого котенка, у которого отняли, вырвали из лапок лакомство, каким он только что тешил, забавлял себя.
На полустанок Сосновку поезд прибыл в четвертом часу. Плавно притормозил, задержался всего на минутку, чтобы словно за какую-то провинность вытряхнуть из своего сонного чрева единственного пассажира-бедолагу, вздумавшего сойти в такой неурочный час...
У позевывающего железнодорожника я спросил, где живут Черниковы, и по щебеночному перрону хрустко зашагал в ближайший проулок. Потемневшие дома-срубы стояли вперемежку с высоченными строевыми соснами, дальше, впереди, за последними домами, они толпились непроглядно густо, сливаясь верхушками в сплошную темно-зеленую, почти черную зубчатую стену могучего бора. Оттуда тянуло бальзамическим запахом хвои, пронзительной свежестью заревого леса. Среди старых домов кое-где выступали невысокие, манящие сливочной желтизной свежевыструганных досок заборы и резные крылечки, маленькие, похожие на сказочные избушки-терема темно-коричневые баньки в дальних углах придворий - все деревянное, грубо древнее, простое, замечательное!
С проулка я свернул на широкую улицу, идущую от центра к окраине поселка. Впереди меня на песчаную дорогу нехотя вышли дородные рыжие коровы и, сотрясая тишипу сердитым, каким-то беспричинно-тревожным мычанием, направились в конец улицы, в сторону леса, где, видимо, собиралось стадо.
Третий дом от края, как мне и было сказано, помечался двумя белыми деревянными конями на створках тесовых некрашеных ворот. Я подошел к ним и остановился, заслышав, как за ними, где-то в глубине двора, глухо дзинькали о подойник струйки молока. Это, наверное, Анастасия Семеновна доила корову. Я поставил чемоданчик на траву и сел рядом на узкую, отшлифованную до стеклянного блеска скамейку. От широких досок забора, от взобравшейся до чердачного окна поленницы, от охристого ворошка опилок на обочине дороги веяло спиртовым запахом древесины. К нему примешивался такой же, по-утреннему тонкий аромат перевесившихся через забор росистых бутонов сирени. Эти запахи влияли на меня подобно какой-то неслыханной радостной музыке. «Да, да! - тихонько трепетало все мое тело. - Вот то самое место, где я поработаю и отдохну».
- Ну, ступай... но, но, милая. Дай бог час добрый, - послышался за воротами глуховатый,чуть шепелявый женский голос, калитка отворилась, и на волю грузно вышла, задев боком дверной косяк, черная, в белых звездах крупная корова. Она нехотя сделала несколько шагов и, оглянувшись на ворота, трубно замычала, словно прощаясь с хозяйкой и объявляя себя всей улице.
- Па-ашла! - строго-ласково прикрикнула на корову вышедшая из калитки пожилая женщина с подойником в одной руке и с полотенцем в другой.
Увидев меня, не удивилась, будто я и должен был в столь ранний час сидеть здесь, на скамейке.
- Если не ошибаюсь, Андрей Васильевич?.. - без восторга, но приветливо сказала она.
