- Двадцать один двор, тридцать семей. Грамотный один, мулла. Народной власти, отряда самообороны, партийцев нет. Предположительно два «кровника».
-Дело ясное, что дело темное. Итак: первым двигается Воронов, потом через пятнадцать минут Торопов со своей звуковещательной станцией, последним я. Начало движения через десять минут. Воронов, задержись, остальные свободны.
Мимо Сергея прошли люди. Хлопнув по плечу, вышел из палатки п Старчук.
- Как голова? Температура есть? - вдруг спросил Уляшев, и Воронов от неожиданности замер: не наблюдалось раньше за командиром такого внимания.
- Так себе, - односложно отозвался Сергей. - А сен-час, по-моему, совсем нет. В Союзе будем болеть.
- Я вот думаю, почему ты не сказал о своей болезни перед рейсом. Анна Николаевпа сказала, что ты брал таблетки от температуры еще в лагере. Ты же офицер и должен был знать, что станешь обузой.
Сергей встал. Шапка коснулась палатки, и он шагнул к командиру. Вытянулся, словно был на плацу. Первым желанием было ответить, что это именно он, майор Уляшев, своими репликами заставил его доказывать, что и в парашютно-десантных ротах ордена дают не только за храбрость, но и за ум. А если надо, то рапорт будет написан сразу же по возвращении...
Обида была настолько горькой, что Сергей побоялся сорваться на крик. Несколько раз глубоко вдохнув, медленно, подбирая слова, произнес:
- Товарищ майор, я думаю, что сейчас не время поминать старое. - Не удержавшись, пояснил: - Тем более что мы оба отчетливо разбираемся и в интонациях, и в расставляемых акцентах. Разрешите идти?
- Иди... - удивленно протянул Уляшев.
Воронов нащупал полог, вышел из палатки. Поднял голову. Звезды были еле видны, но он все же отыскал прилегшую на темный хребет горы Большую Медведицу.
- Холодает, - тихо сказал рядом Старчук.
- Не май месяц, - машинально отозвался Воронов старой училищной поговоркой.
«А что это я постоянно чувствую себя перед ним виноватым? - вдруг прорвалась у него затронутая еще Уляшевым обида. - Командира не боюсь, даже стараюсь как-то понять его. А перед Виктором заискиваю».
- Старшина, - окликнул Сергей Старчука, лишь они отошли от командирской палатки. Тот по инерции сделал еще несколько шагов, но потом до него дошло: Воронов называет его по должности! - Старшина, давай еще pa.s начистоту. Я считал и тогда, и тем более считаю теперь - в твоем отчислении из училища виноват только ты сам. Волей случая я стал свидетелем, как ты ушел в самоволку. Я но покривил душой, когда начальник училища вызвал меня на беседу, спросил об этом. Не сужу о тебе нынешнем - колодочка Красной Звезды говорит о многом. О многом говорит и то, что ты закончил школу прапорщиков и тебе доверили служить в Афганистане. Все. Пошли.
Однако прапорщик не тронулся с места, и Bopouon остановился. Впереди послышались осторожные, легкие шаги Риты, и Старчук вдруг заторопился, сказал:
- Да, я тогда не подумал, что так все закрутится и дело дойдет до отчисления. А я люблю армию, понимаешь, люблю. Всю жизнь мечтал стать офицером, а тут ты со своим благородством...
Подошла запыхавшаяся Рита, тревожно оглядела спорящих. Спохватившись, набросила Сергею на плечи бушлат.
- Что сказал командир? - спросила она, ожидая, кто ответит. Неужели опять Старчук?
- Уходим в долину, - ответил Воронов. - Мы первые, за нами Торопов, потом командир. Ты с Анной Николаевной?
- Нет, с вами, - как о давно решенном ответила Рита.
Бронетранспортер, легко вминаясь колесами в каждую выемку и так же легко упираясь в каждый камешек, медленно двигался в долину.
Старший лейтенант толкал БТР правым боком, чтобы хоть как-то меньше давить на раненую ногу. Рядом, за спиной, тяжело дышала Рита, где-то впереди чертыхался Старчук. Солдаты облепили машину с боков.
- Гордись, ефрейтор, - шептал прапорщик водителю Семену Козыро, когда тот выныривал из темноты бронетранспортера в полукруг бледно-звездного неба, высматривая дорогу. - Когда тебя еще начальство покатает? Хотя для такого дела мог бы и похудеть килограммов на пять, а?
