Старик ждал гостей. Калитку еще с вечера смазал салом, чтобы не скрипела; в комнатушке на низеньком столике был развернут достархан. Но никто не притронулся к чаю, к прозрачному сахару-новату, к миндалю и фисташкам.
Гости о чем-то шептались с хозяином и уходили. На женской половине дома тоже кто-то не спал. Это была золотоглазая и черноволосая Таджихон - дочь Насыра. По обычаям тех времен, ни один мужчина не мог видеть девушку. Женщины ходили в длинных одеяниях и закрывали лицо волосяной сеткой - чач-ваном. Сквозь чачван даже самый солнечный день кажется пасмурными сумерками, но Таджихон часто видела ясное лицо Махмуда, и тогда день казался светлее, а вечер казался днем. «Жаль,- думала дочь старого скорняка,- что- Махмуд не видит моего лица. Может быть, я бы ему понравилась».
Напрасно она так думала. Таджихон нравилась Махмуду с детства, да и теперь, часто бывая в доме Насыра-ата, Махмуд, будто нечаянно, заглядывался на стройную девушку, а иногда ему удавалось сквозь щель неплотно прикрытой двери перехватить взгляд ее золотистых глаз.
«Что-то будет? Что-то будет с Махмудом?»-думала Таджихон.
- Не спишь, дочка?- Отец тронул ее за плечо.- Вот и хорошо. Пойди разбуди Юсупа. Он мне нужен.
Лучи утреннего солнца еще не коснулись самого высокого минарета, когда в дом Махмуда проскользнул подросток. Он передал шубнику коротенькую записку. Знакомым почерком Насыра там было написано всего несколько слов: «В пятницу выходи на базар со всеми своими вещами. Продавай их только по отдельности. Все будет хорошо».
Никогда на хивинском базаре не было такого стечения бедного люда, и все стремились в скорняжный ряд, где Махмуд распродавал свое имущество. Никто из хивинцев ни до, ни после этого не видел такого необычайного торга.
- Продаю иголку,- говорил Махмуд.
- Даю двадцать золотых!- кричали в толпе.
- Даю двадцать пять!
- Я беру за сорок.
Всем было известно, что. на один золотой можно купить сто иголок, но покупатели продолжали повышать цену. Они кидались на старую посуду, будто-это были драгоценности, отдаваемые даром.
- Продается моток ниток,- объявлял Махмуд, и цены сразу становились невероятно высокими.
Десять ткачей торговались за этот моток с десятью пастухами. Это был последний моток ниток, и никто не хотел уступать. Тогда в спор вмешался Юсуп.
- Чего вы спорите?- сказал он.- Разделите нитки на двадцать частей и отдайте за каждую часть все, что у вас есть.
Странный совет дал базарный мальчишка. В другой раз почтенные люди прогнали бы такого советчика, а тут почему-то послушались.
За обычную нитку ткачи вываливали на прилавок все серебро, и всю медь, которую наскребли со дна сундуков. Пастухи отдавали самых жирных баранов.
Странный был в этот день базар. Никто ничего не покупал: ни лепешек, ни плова, ни перца. Купцы с заморскими товарами сидели, как сироты, и с тревогой поглядывали на толпу возле лавки Махмуда.
- Что хивинцы - сбесились?
Сыщики и доносчики рыскали по базару и вы« спрашивали у людей, что происходит.
Никто не говорил им правды. Кузнец, купивший половину глиняной тарелки, ответил так:
- Очень нужна мне эта посуда. Если бы было денег побольше, я бы и вторую половину купил.
Непонятный это был торг, хотя многие простые люди знали секрет. Помогать деньгами врагу веры строго запрещено, но покупать у него имущество никто запретить не может. Вот потому-то так дорого стоили старые вещи веселого шубника.
Вечером Махмуд сосчитал выручку.
В большом кожаном мешке медными, серебряными и золотыми деньгами набралось больше десяти тысяч. Штраф можно было выплатить. Можно было оставить матери на пропитание, чтобы со спокойной душой отправиться в дальнее изгнание.
- Вот видишь,- сказал Махмуд матери,- ты говоришь, что у меня много врагов. Но у меня еще больше друзей, потому что друзья моих друзей - мои друзья, а враги моих врагов - тоже мои друзья.
