Было еще темновато, торопиться с подходом не стоило... да и как-то не хотелось... Главное, не покидали меня мысли об «отшельнике», о его совести... Как же измучило этого человека самоубийство брата!.. Василий Иванович обронил, что был слух не то о растрате, получившейся у Михаила Лукина, работавшего продавцом в деревенской лавке, не то о краже у него порядочных денег... А Филипп не знал, что младшего брата ждет суд, тюрьма или лагерь исправительный... Да еще положение обострялось тем, что Миша хотел жениться... Хорошая девушка ждала его... Выходило, он обманул ее.
Я стоял, слышал пенье глухаря, а сам перебирал в памяти рассказанное Сениным. И это был первый раз в моей жизни, когда глухарь, горячо увлеченный своей песнью, не мог увлечь меня, и я как бы забыл, что нужно же подходить к нему - три шага под песню, три шага под песню... и еще, и еще, и еще... Утро шло своим ходом, становилось светлее, и, очевидно, подойдя на законное расстояние - шагов на 30, я уже разгляжу певца на неслишком высокой сосне суболоти... Я представил себе, как русобородый плечистый мужик, совестливый, добрый, думает о страшной смерти двадцатипятилетнего брата и как винит себя - «недоглядел»...
Мои мысли прервал выстрел Василия Ивановича. И этот выстрел заставил меня вспомнить, что должен я оправдать наш поход в такую даль! И я начал, что называется, подскакивать к глухарю, но все как-то не мог сосредоточиться на этом и, прошагав под пять песен, наступил на толстый гнилой сук: я видел эту гнилушку и мог обойти сук, но стал на него всей тяжестью. Уже не под песню он треснул, и глухарь замолчал. И долго молчал, минут, пожалуй, пятнадцать.
А я стоял и думал, как Филипп был в отчаянии, становился все задумчивее, все угрюмее, целых полгода мучился и наконец обрек себя на нелепый подвиг отшельничества... И как потом, потрясенный вестью о гибели сына на войне, после десятка лет воображаемого «подвижничества» пошел на подвиг подлинный и сложил голову неведомо где...
Глухарь щелкнул - дэб... и еще дэбэ! - и опять смолк, но теперь помолчал мало и решительно дал - дэбэ, дэбэдэбэдэбэдэбэ! - зачастил, и, пустив россыпь, сказал и второе колено... помолчал... и пошел опять закатывать за песней песню, за песней песню...
Ударил новый выстрел Сенина и привел меня в чувство. Я принялся подскакивать... Но уже на третьей песне сделал лишний шаг, который глухарь почему-то «простил» мне, хотя нога моя сильно чавкнула в насыщенном водой мху суболоти... Я снова стал подбегать и, опять сделав ошибку, увидел, как в сосне трепыхнулось большое живое, и глухарь полетел, мелькая меж соснами суболоти...
Подошел Василий Иванович. Я не признался ему в своих глубоких переживаниях, а просто сказал: «Спугнул».
Он не удивился: «Чего ж! И на саруху бывает проруха! Ну да не беда: по мошнику у нас есть. Делиться добычей - давний охотничий закон».
Василий Казанский
