Истома

Одна-единственная старушка из соседней махали, Чопан-хола, подружка молодости, приходила к ней изредка, с трудом неся на распухших ногах тяжелое тело. Взявшись рукой за косяк, неуклюже переступала через порог калитки и обращалась к хозяйке со словами: «Подружка Фаридахон, жива ли ты?..»
А нынешней весной и той старушки не стало.
Покойный муж Чотир-хола считался хорошим кузнецом в округе. Он снискал себе славу среди дехкан, мастеря для них острые серпы, топоры, кетмени. Всяк знал, что если вещь сделана его руками, то она будет долговечной и удобной в работе. Он обучил кузнечному делу и двух своих сыновей, Абдувасида и Абдувахида. Понятливые были парни, схватывали на лету все и, кто знает, может, тоже сделались бы славными мастерами, не будь проклятой войны. Оба один за другим ушли на фронт. И вскоре пришло «черное письмо»,- весть о гибели старшего сына, Абдувасида. Слег от горя муж Чотир-хола. И не долго протянул. Помер. И сама тетушка будто бы сгорела в горе н печали, почернела, как уголь. Еле в ней жизнь теплилась. Ожиданием писем от младшего сына жила. Но Абдувахид будто в воду канул. Не вернулся домой Абдувахид. И вестей от него никаких...
Чотир-хола как-то сказала Умиду, что очень уж он лицом похож на ее младшего сына. Такой же смуглый, с такими же мечтательными грустными глазами, окаймленными пушистыми, как у девушки, ресницами. И такой же неразговорчивый, как Абдувахид...
Поэтому, привыкнув к Умиду, она зачастила к нему, бывает, придет и, застав его сидящим за работой, боясь помешать, садится тихонько на курпачу н подолгу молча наблюдает, как он переворачивает страницы книги,, углубившись в чтение, что-то помечает карандашом, записывает в тетради. Вначале он чувствовал себя неловко, когда старушка усаживалась вот так и начинала . рассматривать его. Потом привык. Более того, ему становилось даже приятно, если в доме присутствовал еще кто-то живой.
Когда Умнд вставал из-за стола, чтобы передохнуть, старушка принималась рассказывать ему, как жила все эти годы. Когда осталась одна...
После смерти мужа такие тяготы свалились на ее плечи, что трудно рассказать. Спасибо коровушке; держа за веревку, день-деньской пасла свою буренку у обочин дорог, по бережкам арыков, где трава посочнее. И разговаривала с ней, ровно с человеком, и ласкала, и холила. И та в знак благодарности отдавала ей свое молоко. На жизнь хватало. Еще и для продажи оставалось. На вырученные деньги хлеб покупала. Так и перебивалась. А из коровьего помета кизяки лепила. Те кн-зяки горели в очаге не хуже дров. Выходит, коровушка и кормила и обогревала...
В ту пору во дворе у Чотир-хола росла огромная шелковица. Ее ягоды, поспевая, становились сладкими, как мед. Тетушка наполняла большой эмалированный таз шелковицей и выносила на гузар1 продавать. Охотников полакомиться сладкой ягодой было немало. Потом шелковица засохла. Стояла посередь двора, заломив оголенные ветви к небу, будто вымаливала у солнца пощады. В одну из холодных зим ее изрубили на дрова. Но тогда Чотир-хола не убивалась так сильно - все-таки дерево есть дерево, как в день, когда во двор к ней пришли строгие люди и сказали: «Избавьтесь от коровы. Есть постановление, чтобы не держали частный скот..:» Старуха онемела от этой новости. Как может она избавиться от коровы, что спасла ее в суровую годину? Нет, не могла она согласиться с теми людьми. Не свела она свою буренку на базар.
Но однажды пришел мясник и, швырнув ей деньги, увел буренку со двора. До сих пор сердце кровью обливается, когда Чотир-хола вспоминает, как ее буренка обернулась на нее и жалобно, с укором промычала: «Мм-у-у-у...» Старушка обессиленно опустилась на землю и запричитала, плача...
В один из- погожих дней Умид, истомившись а одиночестве, захлопнул прочитанную наконец книгу и решил выйти прогуляться. Наскоро соскоблил безопасной бритвой щетину с лица, надел шелковую с вышитым воротом украинскую рубашку, бежевые чесучовые брюки и подобранные специально к ним белые брезентовые туфли.
Эта одежда была приобретена им два года назад на деньги, заработанные в хлопкоуборочную страду, в те веселые времена, когда их возили в подшефный колхоз собирать хлопок.
Умид не спешил. У него не было срочного дела, чтобы спешить. Вдоволь натрудившись, он хотел просто побродить по ташкентским улицам. Может, удастся зайти в институт, куда потом он бог знает когда еще сможет заглянуть. Закончив сельскохозяйственный институт, Умид думал, что распрощался с ним навсегда. А оказывается, нет. Его часто манят в прохладные и тихие в пору летних каникул коридоры. Хотелось зайти в аудиторию и посидеть на том самом месте, где сидел все эти пять с половиной лет, вспомнить, как жил прежде, до поступления в институт, как после долгих раздумий решил подать заявление в сельскохозяйственный...