На шее у него висела на витом шнурке кожаная ладанка.
- Русский? - чувствуя, как заколотилось в груди сердце, спросил Ивашка.
- Русский, русский, - отмахнулся тот. - Подавай мешок-то, потом будем разговоры вести.
Вдвоем вскинули ему на плечо мешок с каким-то зерном. Он крякнул, подкинул мешок так, что ладанка взметнулась из распахнутого ворота, и пошел к дому, тяжело печатая шаг.
- Ты тоже русский? - спросил Ивашка второго. Тот качнул головой.
- Татарин я. - И внезапно озлился. - Шалтай-бал-тай нету, работай давай! Бери мешок!
- Не сдюжу я, - виновато проговорил Ивашка, - слаб очень, еле ноги держат.
- Жрать все здоровые, - проворчал татарин, - работать- все больные. Ладно, сейчас я носить буду, потом отработаешь за меня. Подавай.
Второй мешок поставили на край телеги. Татарин согнулся под ним, поднял руки, нащупал углы, зажал их и понес мешок навстречу возвращающемуся русскому, глядя себе под ноги.
- Шевелись, - сказал, подставляя плечо, товарищ по несчастью.
- Ты скажи только, что это за народ-то? - торопливо спросил его Ивашка.
- Туркменцы, - не оборачиваясь, ответил остроглазый.
Вернувшись, переведя дыхание, спросил:
- Сам-то что сказал? При себе оставит или продаст?
- Продаст, сказал. А что хуже?
- Все хуже, - равнодушно ответил остроглазый.- Дома на печи лежать лучше. А где он, дом-то? Ты из каких мест?
Ивашка подкинул ему мешок и сказал с внезапной грустинкой в голосе:
- Вологодские мы. Деревня Имочинцы. Не слыхал? А сам кузнец я, с Урала утек...
Но тот уже шел прочь, приседая под тяжестью мешка.
Наступила ночь.
Посреди двора в нескольких местах разгорались костры. Красные искры в безветрии летели высоко и гасли медленно, как-то нехотя. В багровом, неверном свете костров все вокруг казалось зыбким и гнетущим. Метались по стенам огромные тени, звучала незнакомая речь, лежали у стены развьюченные верблюды, лениво жевали, и желтые пенные капли падали с их толстых губ.
Рядом, под камышовым навесом, бросили какое-то тряпье для невольников. Татарин принес в глиняной миске кашу из джугары. Ложек не было, и они втроем, обжигая пальцы, брали пахнущую дымом кашу щепотью. Ели без хлеба - его не успели еще испечь. Миска опустела быстро. Татарин пальцем провел по краям, собирая остатки, облизнул и вздохнул, глядя на лоснящуюся ладонь.
Наскоро перекрестившись, Ивашка растянулся на спине, подоткнув под голову рванье, и затих. От коней и верблюдов несло запахом навоза, мочи и пота. Дым от костров щекотал ноздри. Но вдруг начинало тянуть свежим воздухом из степи, и это было как подарок, как искупление за муки...
Татарин ворчал что-то себе под нос, укладываясь на ночь. Был он недоволен, раздражителен, в разговоры не вступал. А остроглазый смачно зевнул после еды, блаженно потянулся и проговорил как бы сам для себя:
- Вот и еще день сгинул, слава тебе господи. А придет новый день, что принесет Данилке, неведомо. Может, отвезут на шумное торжище, отдадут купцу за три деньги...
- Тебя Данилкой зовут? - догадался Ивашка. - А меня Ивашкой. Ты не горюй, может, к одному хозяину попадем: все веселей будет.
Данилка усмехнулся криво. Глаза его в свете ближнего костра горели багряными сполохами.
- Да уж куда веселей! Эх, парень, тебе годов поди с двадцать, не более, а мне уж под сорок. Я этого веселья вот так хлебнул.
- Спать надо, - сердито сказал татарин. - Утром рано вставать, работать надо.
