Весна была добрая, правильная. К двадцатым числам апреля, когда мы с Василием Ивановичем Сениным начали весеннюю охоту, от зимних снегов мало что осталось в лесу, а поля и вовсе были голые. Даже в ельниках земля стала пегой: еще лежали где большие, где малые площадки снега, занастовевшего и сероватого от опавшей хвои. Повсюду меж ними темнели кругловины, полосы и другие фигуры проталин, покрытые слежавшимися слоями прошлогодних бурых листьев.
«Начали весеннюю охоту» - это неточно, вернее сказать- «начали хождение в леса с ружьями». Ходить-то мы ходили, а толку не было. Побывали на току в Рябуках, а глухарей ни слуху ни духу, - видно, Крестовские охотнички разгромили ток «досрочно». Ночевали мы разок на моем заветном току у Кобыльского вала - и там пусто; это уж конечно руку приложил Тимофей Васильев, напарник Сенина по охоте на куницу и с флажками на лисиц. При нем Василий Иванович спросил у меня, где мой ток, а я спроста и объяснил - по давней дружбе - мы с Сениным друг от друга ничего не скрывали.
- Ох, Тимошка - прохвостина бесстыжая! - клял напарника Сенин. - Он ведь сроку ждать не будет, а пойдет на чужой ток да и выбьет до последнего! Он это, он!
И еще раз стаскались мы в Рябуки - Василий Иванович воображал: авось, мол, мошники разогнанные «соскопятся» да и станут вылетать. Но ни одного там не оказалось, только две глухарки перелетывали, стонали. Идучи из Рябуков, Василий Иванович рассудил:
- Что будем делать, тезка? По-моему, пойдем-ка искать новенького, а проще сказать - давнего. Хорош бывал ток на Конищенских краях за Синеплитскими озерками, хорош был, да изнитился. Назад лет десять мошники бросили там петь. А может, одумались? Место для них гораз складное: и лес подходячий и рядом болото доброе - там журавины богатые, да люди туда не ходят по клюкву - далеко от деревень, ну как медведь задерет - никто и не узнает. Нам от деревни нашей верст семь, так ведь ты, Василий Иванович, ради птюшек из Москвы вон в какую даль примчался, так тебе семь-то верст ништо.
Василий Иванович иной раз любил подтрунить надо мной. Как бы ни было, мы отправлялись искать удачи на Конищину.
Я не знаю времени в году, когда природа была бы мне не мила. И не только осени яркое увяданье, но и те дни, когда дали затуманены сеткой дождя, когда по уже голым веточкам берез и осин тающий туман развешивает капли - алмазные сережки - и когда мокрая земля и серое небо беспечально дремлют в нерушимом покое.
Дорог мне апрель... Его труд подготовки к весне... Он усердно убирает с земли снежный покров, гонит прочь льды с рек и озер, выращивает первые цветы - да какие! - лиловые подснежники, удивительно нежные, и еще более удивительные своей стойкостью - ведь мороз бывает еще! Апрель и готовит, и устраивает птичьи свадьбы, и среди них красивые и полные неудержимым буйством жизни тетеревиные тока и хоть негромкие, но мощные тока глухарей. И ведь в апреле начинаются брачные полеты бекасов и вальдшнепиная тяга. А все это и есть сама жизнь!
Дорог мне апрель! Идешь полями и лесами и видишь, чувствуешь обновление во всем - ив стукотне дятла, заменяющей ему брачную песню, и в звоне синиц... и вдруг услышишь: трю-трю... трю-трю... да это же зяблик прилетел; а он как грянет громогласно и весело, словно сыграет встречный туш весне!
То ли воздух, наполненный озоном, то ли привычка многих, многих лет дает эту радость, только очень уж дорого брести где по дорожной грязи, а где уже и посуху на полевом бугре, брести где в лесу вцело по снегу чуть не по колено, а где уже по воде тоже по колено. Брести так неохотнику не понравится, да и охотнику-то не каждому по душе, а мне только дай! Одолевали мы с Василием Ивановичем семь верст, хотя и не до небес, как в поговорке, но все лесом - это уж как поговорка. Шли... Я что-то не больно надеялся на удачу, а все равно хорошо: апрель, разлив, солнце! Правда, пока шли по бездорожью, апрель и разлив никуда не девались, но солнце принялось прятаться за тучи да и вовсе потерялось за синевато-серой пеленой...
Пересекли мы порядочное моховое болото, взобрались на кряжик.
- Вот тебе и Конищенские края, - сказал Василий Иванович. - Ток бывал тут рядом. А ночевать будем не под елкой, а под крышей.
Он нашел в крупном старом ельнике еле угадываемую тропинку, и пришли мы по ней к маленькой ветхой избенке, собранной из мелких бревешек, а ростом с деревенскую баньку, только попросторней. Вошли мы, осмотрели ее внутри, убедились: ночевать можно. Потолок сохранился, уцелели и три стекла из четырех в единственном окошке. Русская печь, сложенная из глины, была здесь, конечно, много меньше обычной деревенской, но во всем прочем законная: стояла на бревенчатом опечье, имела шесток с загнетком, чело, заслонку. Была и правильная на вид глиняная труба с задвижкой-вьюшкой. Потянул Сенин задвижку, она немного вышла наружу, засыпанная глиняной крошкой, и - стоп. Должно быть, на нее навалились крупные обломки разваливающейся трубы. Сенин взялся за топор.
- Нам с тобой недосуг ремонтом заниматься, истопим по-черному. Давай-ка, покуда время позволяет, дровишек заготовим.
Натаскали мы некрупных сухостойных сосенок, порубили их топором.
- Ну теперь мешкать некогда. Пойдем-ка на под-слух - пора!