- ...В деревне Конищах был крестьянин Филипп Мироныч Лукин. Рос он в зажиточной семье, когда отделился от старших, тоже небедно жил. От матери-знахарки набрался он ее премудрости: заговаривал рожу, чесотку, наросты на суставах, да мало ли еще! Вот, к примеру, насчет суставов: Филипп объяснял, что надо найти на земле косточку или обломок куриной ли, бараньей ли, коровьей ли - все равно и три раза на восходе прикладывать к больному месту ее с наговором - слова он заставлял заучить, а потом класть обратно, точно как лежала. Помогал он людям и никакой платы не требовал; люди сами старались побольше заплатить - вот и жил Филипп с семейством в достатке. Жена у него была наша,- сказал Сенин, - заозерская. Была она славная женщина - и добрая, и хозяйка, и красивая, а каких хороших детей четверых ему родила!
Все бы ладно в семье, да стал хозяин больно задумчив, хотя еще молодой был - лет около тридцати. С чего бы ему тосковать, задумываться, молчуном становиться? Говорили в Конищах, что братова смерть его жизнь затемнила. Не зря шел в народе слух, будто Филипп оттого угрюм стал, что его младший брат повесился, мол, Филя себя винил, что недоглядел, не помог брату душу успокоить, мол, до такого страшного греха не допустил бы брата, кабы озаботился, помог бы. Мало он говорил после этой беды, а если и говорил когда с женой или с близким другом - больше о грехах человеческих: много, мол, греха среди людей, а свою душу надо во что б ни стало спасать. Поговорит да и задумается, молчит... Марфе-то Кузьминишне, жене его, даже страшно становилось. Наконец он признался ей: уйду. А куда? Где молитва ближе к богу - туда. В пустыню.
«Ты подумай, - говорил Филипп жене, - разве в деревне проживешь праведно? То с соседями ссора, то чьи-то ребята морковь с огорода воруют, то чужую корову застал на капусте, то пастух твоей скотине чуть не перешиб хребтину! А то чья-то кошка цыплят у тебя таскает. То луга-покос неправильно делят. Неприятности, брань, чуть не до драки! И в семье не без шума: я Ваньку за кобылой послал - сено возить, а ты, Марфуша, перехватила его, послала своей сестрице на сушке помогать. А то колбаса пропала - кто из ребят грешен? Что ни день, что ни день - все грехи, грехи... Да перед Мишей-покойничком я виноват. Как иду мимо евонной избы, так в сердце и ударит - думаю: чего-то я проворонил, прозевал... В монастырь ушел бы, а где они ноне, монастыри; да ведь и там грехи - и пьянство, и с богомолками монахи... Разве лукавый через стену в монастырь не лазил? Ох, монахи, - «одежа черна, а плоть задорна»!
«Ну как же быть-то теперь? - Марфа говорит, а сама в три ручья слезы льет. - Ох, люди-то все живут...- Дух баба переведет и опять в рев. - Люди... живут... хорошие... есть... не уходят...»
А Филиппу и жалко ее, и от своей мечты никак не оторваться:
«В пустыню уйду недалеко. Какая наша пустыня? Лес темный. Насмотрел я себе местечко, куда конищенцы не ходят, а чужим и вовсе не попасть, где и лесничину с лесниками делать нечего: дорог нету, болота, суболоти, бугры да торы... А ты мне помоги изобку маленьку поставить. Да харчишки кой-какие приносить будешь, а я есть мало буду, тебя не утруждать бы ношами. И работать буду: сапоги на всю семью чинить, сани вязать буду, а ты продавать. А кои болящи придут за помогой - ты их ко мне веди, так за мое дело, кто в силе, тебе помогут косить, картошку брать, хлеб жать...»
Так ли все было, кто ж их знает, а только Марфа мне лично говорила. И еще рассказала, как строили тайком, то по ночам, то вроде на три дня в дальние гости уехали. Филя сам по плотницкой знал хорошо. Понимал, что стройку из настоящего лесу вдвоем с бабой не осилят, вот видишь, из каких бревешек жилье смастерил. Ну дранку на крышу, гвоздье кровельно, раму - это все по ночам на кобылу навешают и везут. Трудов много положили тут Филипп и Марфа. Она сказывала: «Каждое-то бревнышко моими горючими слезами обмыто. Ведь в деревне по дому-то вся работа на мне, - говорит, - и ребятам хлеба напечь, щей наварить надо; а косьба, а жатва, а картошку убирать! Сколь ни говори, а всего не скажешь. День в поле да по дому, а ночью ну-ка восемь верст идешь да бревна пилишь, да таскаешь на стройке, да глину потом месишь для печи, - о господи!» Бывало, говорит Марфуша, а сама слезами обливается...
Свой рассказ Василий Иванович заключил так:
- Навряд Филя в праведники преподобные, божественные вскоре мог попасть, а вот Марфа - так верно святая мученица.
- Ну что же, Филипп-то попользовался всеми этими трудами?
- А как же! Лет десяток аль вроде того жил он тут. Да какая уж праведность, коли жена каждую неделю побывает да и заночует. Сперва жил в тайности, ну а потом народ, конечно, узнал. Вышло-то, что он как-никак по своей деревне, по Конищам значится жителем, а в колхозе не работает. Но только и деревенские, и начальство его не трогало - считали, вроде мужик умом повредился, чего с такого спросишь? Ну, по-моему, нисколько Филя не был каким-то неумным. Нет! Просто божественность на него напала. Я сам не раз у него тут ночевал, как на ток мошничий приходил. Книг у него святых много было: и евангелие, и жития угодников и еще каких-то подобных куча. И всё он читал. А как Марфа от этакой хорошей жизни побаливать стала, так он в деревню ходил, за нее работал. А то ребята, что они? Ни два, ни полтора - кои еще школьники, а старшему лет двенадцать стало, так по-деревенски кой-какую работу можно с такого спросить, да вот кой-какая не выручит. Ну под конец старшие вовсе подросли. Так он бросил ходить в деревню работать.
