Ты пишешь, что объявлено в печати о закрытии карьера, а план «спускают», и гордишься этим. А во мне все протестует. Это мой-то отец - директор подпольного предприятия. От кого же его укрывают? От народа. Значит, не чистое дело, отец, раз оно от народа в подполье. Не верю, что не думаешь об этом. Не хотел ставить тебе в укор, да так вышло. Не могу молчать о тех, кто выставляет тебя на посмешище. Мы с Марией ломаем голову: да кто же руководит вашим карьером, какие такие люди? Твоя Ящерка, отец, маленькая жертва. Но я думаю, что у таких руководителей, как ваши, тоже была какая-то своя Ящерка, которую они загубили ни за что ни про что. Не знаю, видел ли ты посреди Московского моря затопленную колокольню. Это прижизненный памятник бугорочной истине в истории и культуре. Может быть, это слишком высокие слова, я и сам остерегаюсь их поизносить, но в природе и обществе, отец, всякие действия должны быть исторически оправданы, то есть их последствия не должны быть вредными. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. А ты, отец, уже срыл гору Штык, сроешь и Ящерку - с нынешней техникой чего это стоит, а потом примешься за Круглую. И плакала, плакала красота невиданная, будто нарочно созданная для радости людей. А что без нее наши курорты? Ну что ты, отец, привязался к этим горам? Камня такого на тысячи лет в соседних ущельях. Разведано, расписано. Не может быть, чтобы ты этого не знал. Погоня за дешевизной? Страшно, отец. Но это еще не главное. А главное - и Мария со мной согласна, - что все это почему-то позволительно, простительно и совесть не болит ни у кого... Жаль, что в газетах пока что пишут об этом очень мало а мелко, хо.я тут открывается вся наша нравствен-пость, вся крепость человека как хозяина, его жизненная позиция. А она в отношении к природе, то есть и самому себе? Наши идеи впервые в истории требуют от человека быть хозяином всего, что ему дано и что создал он сам. Бездумный исполнитель, деляга не может им быть. Хозяин - это человек мысли, творчества. Он ничего никогда не сделает, не спросив себя: а как это отзовется на мне, па других, на будущем?
Вот причина расхождений наших с тобой взглядов на жизнь н на деятельность Человека на земле.
Маме передай, что я ей напишу в другой раз. Сейчас Мария сочиняет ей большое послание...
Да, я в прошлый раз, в аэропорту, не досказал ей историю с московскими домиками-красотулями, наследством прошлых веков. Спроси ее, она расскажет о начале. А конец был таков: новая бригада бульдозеристов и экскаваторщиков погрузила обломки и засыпала какой-то овраг, очистила место. И хотя они все это сделали старательно, но моя любовь не к ним, а к тем безвестным парням, которые постыдились поднять руку на свою историю.
Вот и все, отец. Вот и окончательный ответ тебе насчет кубиков, которые ты поставлял и будешь поставлять дальше, теперь уже на почти подпольном карьере...»
Мать отложила письмо. Какая страшная тишина вокруг. Оглохла она, что ли? Но вот будто из-за стены стали пробиваться звуки, голоса. Ее спрашивали учителя, что с ней? Письмо? От Ильи? Что с ним? С ним все в порядке, а вот... отец сетовал, что упустил сына...
Она еще не знала тогда, что этот день окажется для нее, пожалуй, самым сложным. В ее душе что-то безжалостно ломалось. Но мысли сына были теперь ближе, яснее. Она поняла себя: жалость к мужу - вот что руководило ею. И сейчас она тоже озаботилась: отдать ли письмо ему? Ведь она должна будет высказать к их спору свое отношение. И значит, оставить мужа одного. Нет, этого нельзя делать. Сын и без нее устоит па ногах, а Василий Митрофанович - нет, не устоит.
Но неожиданно настигла другая беда...
Вечером пришла телеграмма из станицы - мать Василия Митрофановича при смерти. Он, недавно навещавший мать, вернулся тогда довольный: мать еще держится, поживет. И вот эта телеграмма. Семилуков был как потерянный, едва собрался в дорогу - все ходил, все искал чего-то. Наконец все же уехал.
Мать была еще в сознании. И будто того и ждала, когда он приедет, встретив, виновато улыбнулась: «Вот ведь, оплошала...» И какие-то еще слова сказала ему, которые он как следует не расслышал. А потом маялся от горя и от того, что бесполезно старался разгадать, что же говорила или хотела сказать ему напоследок мать. Отчетливо слышался лишь последний ее вздох - «Пошто же так?..» А до них-то, этих слов, что?
Жизнь у Семилукова пошла совсем худо, она походила на непонятную круговерть, из которой не было выхода. Каждое утро он со своими людьми по-прежнему спешил на работу. И все они, как и он сам, казалось, находились в каком-то странном забытьи.
Спустя неделю после похорон матери Василий Мптро-фанович спросил у жены:
- А что, разве от Ильи не было письма?
- Получила в тот день, когда ты уехал в станицу.
- Покажи, за меня не бойся. Я знаю, что он мог написать.
Да, Илья стоит на своем. И неожиданно всплыли последние слова матери, которые неизвестно из-за чего приняли вдруг осуждающий оттенок: «Пошто же так?..» Нет, мать, конечно, согласилась бы с ним. Она-то поняла бы его. «Тем более откуда она могла знать о моих делах?»
Она появилась откуда-то из света, женщина в черпом платке, отчего смуглое лицо ее показалось ему куда белее, чем было на самом деле.
- Ты куда это, мать? - спросил он, силясь побороть себя и представить, сон это или бред. Горло его перехватил непробившийся вздох. - Вот не ждал встречи.
- Что, в горах уже не здоровкаются пли как?
- Здравствуй, мать! Извини. Куда же ты?
- Здравствуй... Так ведь к тебе. Нет бы позвал, так молчишь все. Почуяла: худо тебе, вот и побегла. Шукала по всей горе... Сказали, гулять ушел, а по какой тропе-дороге... А ты воп где, у какого-то святого места. Птицы страшные и этот столб одинокий.
