Когда поезд миновал станцию Отар, Шоная охватило беспокойство. Он собрал мелкие вещички в хурджун, набросил на плечи чапан, уселся у окошка, и, вытянув худую шею, стал пристально всматриваться в мелькавшие за окном пейзажи.
Шонай был костистый, высокий человек, немного сутулый. Носил он длинный чапан и подпоясывался полотенцем по обычаю своих соседей-старцев каракалпаков, узбеков и туркменов. Родился он в Актюбинке, но с тех пор, как стал помнить себя, жил в Каракалпакии. В Алма-Ату он ехал потому, что там жил сын. Но не по сыну он тосковал, болело его сердце по внуку, семилетнему Едиге.
По мере приближения к городу старику казалось, что поезд движется все медленнее.
Два года назад умерла его старуха, и он остался один в большом просторном доме. На его Плечи легло все хозяйство, но он не собирался сдаваться и упорно тянул свою лямку. Сын и невестка, наезжая время от времени, твердили, что увезут его в Алма-Ату, не оставят одного, но старик сопротивлялся.
- Куда мне скитаться на старости лет?-говорил он.- И как быть с хозяйством, которое мы по крупицам собирали вместе с покойной Рауиш? Разве можно оставить очаг, у которого ты прожил всю жизнь? Нет, никуда я не поеду.
Шонай держался так твердо только до того момента, когда сын и невестка, забрав с собой маленького Едиге, в последний раз уходили из аула. Внука вырастили они вдвоем со старухой. И вот теперь его увозили от него. Горьким было для старого Шоная это расставание, ох, каким горьким...
Три дня пролежал он в постели, уткнувшись лицом в подушку. Верно сказано: «Жить в ауле-жить в золотой колыбели». Узнав про недомогания Шоная, к нему зачастили соседи. Одни топили печь, другие готовили еду, третьи ухаживали за скотом. Шонай больше молчал и без конца вспоминал о своей Рауиш. Она рано его оставила-не было и шестидесяти четырех. Думал и о внуке, которого любил и берег, как свое око.
Видя, что Шонай гаснет от тоски, один из его друзей посоветовал:
- Женись на какой-нибудь старушке. Вдвоем легче прожить.
- Не найти мне лучше Рауиш в мои годы. Нет, из ума я еще не выжил,- рассердился старик.
Надвигалась зима. Все хозяйство, состоящее из лошади, коровы с теленком да десятка овец, оставалось без присмотра. И Шонай, признав безвыходность своего положения, вызвал сына телеграммой. Тот сразу приехал. Продали скот, дом...
И вот теперь старик едет к сыну.
Замелькали окраины Алма-Аты.
На вокзале Шонай сел в такси, и сунул в руку шоферу бумажку.
- Что это, аксакал?-спросил таксист.
- Мой адрес.
Перед отъездом пришла старику телеграмма. Сын сообщал, что поменял квартиру и указал новый адрес.
По городу Шонай ехал в приподнятом настроении. Не отрываясь смотрел в окно машины и в каждом мальчике с портфелем в руке ему чудился внук, который тоже в этом году пошел в школу.
- Приехали!-сказал шофер, останавливаясь у многоэтажного дома.
Шонай вылез, распрямил поясницу и осмотрелся. У подъездов сидели на скамейках пожилые люди, во дворе галдела детвора. Он надеялся увидеть среди них своего внука, но его не было.
Медленно взбирался Шонай по ступенькам лестницы, добираясь до нужной ему квартиры на третьем этаже. Остановился у двери, чтобы успокоить дыхание. Прислушался. Сердце его дрогнуло, показалось, что ом слышит детский голосок. «Едиге, внучек мой!»
Дверь была открытой, Шонай вошёл и бросил хурджун на пол.
- Кто там?-послышался голос сына.
- Мы.
- Коке! Отец!-Токтасын выбежал из комнаты.
- Ау, это я. А где Едиге? Едиге-е, иди сюда, шельмец!-Старик заглянул в комнату и испуганно отступил назад. Квартира была почти пустая, ни знакомых вещей, ни игрушек внука, ничего.
- Отец,-начал было Токтасын, но Шонай перебил его:
- Где Едиге? Где невестка?
- Да разденься ты сначала,-сказал сын, волоча тяжелый хурджун на кухню. Старое сердце Шоная почуяло неладное. Он вошел в комнату, провонявшую табачищем, огляделся. В комнате не было ничего, кроме кровати, стола, да двух стульев. Чувствуя себя незаслуженно обиженным, Шонай рявкнул во весь голос:
- Кто опустошил этот дом?! Какой вражий сын?! Отвечай скорее! Токтасын вышел из кухни с чайником в руке. Он был такой же высокий, как отец, и так же сутулился. Помолчав, он почесал затылок и опустился на стул:
- Отец, ты же все видишь сам, зачем спрашивать?