А старейший вожак бригады асфальтоукладчиков, называемый всеми просто дядей Яшей, нашел для меня свой совет:
- Ты, сынок, рабочему не на карман нажимай, а на совесть... Это у Новикова горло было грозное. Чуть что, и уж слышим: «Срежу, урежу!» Это он о премиях да нарядах... Орать - слабость свою людям выкрикивать. А у тебя, Андрей Васильевич, голосок мягкий, вот и не меняй его... По себе знаю: ты меня по-человечески попроси - расшибусь, но все достану-раздобуду, все сделаю! Накричи на меня - расшибусь, но докажу, что достать-раздобыть невозможно...
Уже к концу июня силами нашего прорабства было уложено двухкилометровое полотно на Пономаревском шоссе. Угольно-черная, с сизоватым отливом асфальтовая стрела, размежевав степь, воткнулась в небо. Она манила ровной, девственно-красивой гладью: сигнальные флажки охраняли этот готовый отрезок дороги с торцов, не разрешая идущим по пыльному проселку автомобилям вырулить на нее.
Первыми открыли движение мы с Ирой, крылато пронеслись на «газике» из конца в конец по новенькой, серебристой полосе. И всего-то минутки занял этот радостный полет.
- Вот жалость: чем хуже, ухабистее дорога, тем чаще ее ругают и клянут. Заодно и нас, дорожников. А если она ровная, удобная, то люди ее просто не замечают, как воздух, которым дышат.
- Если воздух чистый, а не грязный, - уточниля мысль Иры.
- О том я п говорю. Чем лучше и красивее наше изделие, тем меньше, реже нас вспоминают...
- Ну, мемориальные доски удобнее и проще не на дорогах, а на зданиях и дворцахвывешивать в честьих творцов, - подтрунивал я.
- А надо бы. Если автострада получиласьвот такой красивой, то почему бы не назвать имена ее строителей. Не всех перечислять, конечно. Но назвать хотя бы...
- Тебя и меня! - с хохотом подсказал я и, притормозив, обнял Иру за плечи.
- Я награждена. Дорога подарила мпе тебя... Это для меня важнее мемориальных надписей, - скользнув губами по моей щеке, сказала она и тут же зарделась, стыдясь этих красивых слов. Ира всегда говорила просто.
Я остановил машину, откинулся на сиденье, закрыв глаза. И сразу время будто попятилось, возвращая меня ко вчерашним дням бурлящей здесь стройки. Почти три месяца подряд метр за метром, по-черепашьи медленно, но неостановимо двигались ребята нашего прорабства, одевая старый ухабистый большак в ровный празднично-черный асфальт. Как огромные железные муравьи, карабкались по насыпи скреперы, наращивая земляное полотно, со скрежетом взламывали каменистый грунт обочип бульдозеры, ливнем щебня и гальки шумели самосвалы. Чудовищной тяжестью широченных колес разравнивали, уминали щебетючно-гравийпый настил, а затем утюжили на нем горячую асфальтовую кашу чугунные красноло-бые катки. Покраснели они, будто раскалившись от нещадного солнца и перенапряжения. Едкий запах смолы, гудрона, солярки, знойный ветер, пылища, коричневые белозубые лица...
Я крепко, грубо загорел, шевелюра моя вылиняла. Мотаясь по объектам, неделями не бывал в городе, редко виделся с Ирой. И она сама находила повод навестить наши вагончики, привозила нам какое-нибудь интересное, свеженькое чтиво, собирала членские взносы с комсомольцев, помогала мне, замордованному текучкой, встряхнуться и экономически обозреть свои прорабские дела.
Сидя в кабине, она сейчас поглаживала мои густые, цвета ячменных колосьев жесткие вихры.
- Что, выгорели? - заглядывая в ее глаза, спросил я.
- То, что волосы выцвели, не беда... Сердце-то прежним осталось? - с мягким вопросом произнесла Ира, и в голосе ее уже слышался добрый ответ.
Теперь она не интересовалась, как прежней весной, тем, люблю ли я кого-нибудь. У нас не возникало желания выведывать, дознаваться, что за чувство между па-ми, диагностировать, ревизовать, тревожно взвешивать его, определять, есть ли у нас любовь, убывает или прибывает, сколько ее еще осталось, - умучивать себя извечными ее сомнениями и вопросами, тем, на чем так болезненно-эгоистически сосредоточивался я когда-то, что так неотвязно занимает едва ли не каждую влюбленную пару. Ира была необходима мне, дорога, я ее очень уважал за то, что она помогала мне все глубже и дотошнее влюбляться в трудное, нужное и мне и всем, постоянное, но всегда новое своими текучими хлопотами, задачами и планами дело, понимала и любила меня в нем, и у этой ясной и ровной ее любви не предвиделось впереди какого-либо тупика и предела, потому что все охотнее и нескончаемо-разнообразнее отдавался я делу, а значит, и ей. Мы чаще смотрели не друг на друга, а, прижавшись щеками, смотрели вдаль, на бегущую нам навстречу блестящую вороной синыо дорогу, на готовые и еще не завершенные и еще только задуманные эти нескончаемые асфальтовые километры, что ждали нас впереди.
