Ходжа Нефес давно знал их всех: одних помнил с детства, другие родились и выросли у него на глазах. Были среди них состоятельные, имеющие свои колодцы в степи, отары овец и табуны лошадей. Эти могли позволить себе роскошь полностью использовать дарованное мусульманину шариатом благо - иметь одновременно четырех жен. А если приглянется красавица, да к тому же мастерица и рукодельница, то ему ничего не стоит дать развод любой из опостылевших жен и купить себе для утехи другую - милую сердцу. Иные же не имели ничего и работали на богатых родичей наравне с невольниками. За долгие годы не могли скопить даже на калым. А кто же из уважающих себя людей отдаст с жены дочь без хорошего калыма? А нет калыма - бери в жены невольницу или полутуркменку, плоди нечистокровных детей - ярымов. Богатые туркмены строго следили за чистотой крови в роду, а ярым мог войти в семью только на ничтожных правах работника.
Но сейчас они одной безмолвной толпой спешили за носилками, на которых лежало тело того, кому много лет безропотно повиновались все в роду. Его слово было решающим в любом споре. Его воле подчинялся каждый. Теперь они выполняли последнее желание кетхуды - несли его к свежей могиле возле усыпальницы Ибрайы-ма-Асхаба, который издавна считался покровителем их рода.
Они поднялись на холм. Ветер здесь был лютее - рвал полы шелковых стеганых халатов, чекменей из верблюжьей шерсти, домотканых чапанов. Саван на покойном колыхался, и смотреть на это было жутко. Ходжа Неф ее отвел глаза и увидел прибитые ветром к сырцовой стене мавзолея истлевшие остатки детских халатиков и тюбетеек и среди них - совсем новую рубашонку с неподшитым низом, чтобы мать могла иметь других детей. Он почему-то подумал, что это его младшая жена недавно была здесь, просила святого сохранить здоровье их сыну, их маленькому Гычаку. Даже здесь, на святом месте, он не посмел и в мыслях назвать сына настоящим именем. Прежние жены рожали ему одних дочерей, а он ждал сына, продолжателя рода, союзника в-делах. Только Айгуль принесла ему сына. Она не была красавицей, и он поначалу не питал к ней особых чувств: жена есть жена. Но когда появился долгожданный первенец, Нефес переменился к ней, и, вопреки обычаям, она стала главной в доме. Даже старшая Акча не посмела перечить этому, покорилась. Он щедро одарил подростков, которые принесли радостную весть, пышно отпраздновал огултой - праздник рождения сына. Мальчику дали имя Байрам. Когда миновал сорокадневный чилле, счастливая мать с ребенком, в окружении близких женщин, обошла все юрты в поселке, и все радовались вместе с ней и дарили ребенку кто монету на украшение, кто иной подарок. Потом Айгуль стала снова работать, как все, а сына, которого решили вслух называть Гычаком, чтобы сбить с толку злых духов, уберечь мальчика от сглаза, поручили подросшим сестрам. Они качали его в люльке, а когда он начинал плакать, совали ему в рот тряпочку с размокшим хлебным мякишем. Айгуль приходила кормить сына, и Нефес вдруг заметил, какие у нее белые нежные груди, и улыбался ей, когда она застенчиво поднимала на него большие трепетные глаза.
- Пусть всевышний еще пошлет нам сына, - сказал он ей.
Она вспыхнула, потупилась и только чуть заметно кивнула в ответ.
«Вот,- с добрым чувством к жене подумал он, поглядывая на детскую рубашонку, - приходила просить Ибрагима-Асхаба, чтобы был у нас второй сын».
На могильный холм навалили известковую плиту со свежей арабской вязью, приготовленную загодя по велению отца. Отзвучали последние слова молитвы, и люди поспешно, не оглядываясь, стали спускаться вниз: теперь смертным нечего делать на кладбище. Теперь ангелы смерти- сорогчи Накир и Мункир наверное уже допытываются у покойного, как жил, какие добрые дела сделал, какие грехи совершил, и если останутся недовольны ответом, начнут бить его. Он закричит, - и тот из живых, кто услышит этот крик, должен будет сам умереть.
Белые сафьяновые сапоги на высоких каблуках скользили по пыльной каменистой тропинке, и Ходжа Нефес невольно взмахнул руками. Кто-то осторожно подхватил его под локоть. Он даже не посмотрел - кто, подумав, что теперь, когда он вместо отца станет кетхудой, к нему будут льнуть услужливые родичи. Он знал, что власть одного всегда рождает зависть и угодничество другого. И покорность. Он видел это всюду; и в ханской Хиве, и в шахской Персии, и у русских а Астрахани, и в непонятной Индии, и здесь, в родной неласковой степи. Тому, кто имел власть, поклонялись будто святому. Его ненавидели, скрывая ненависть под льстивой улыбкой, его убивали завистники, но пока оп был жив и обладал властью, - ему покорялись безропотно.
Он вспомнил русского кула, о котором забыл в суете и судьбу которого должен был теперь решить. Пор хан сказал тогда: «Береги уруса, его кровь должна быть живой». Все думали, что отец будет жить, а он умер. Кровь кула, принесшего несчастье, не помогла, так зачем же ей оставаться живой? Но nqpxaH ничего не сказал на этот счет...
На рассвете, когда Ходжа Нефес вышел во двор, он встретился взглядом с этим кулом: нетерпеливое ожидание, даже страх был в его глазах, но покорности в них не было. Совсем молодой, а не хватается за жизнь, как иные, не ползет, обдирая колени, к хозяину, не просит пощады. И тогда, когда вынул порхан нож и рванул рубаху у него на груди, в глазах кула не было покорности- только страх и отчаяние...
Понимая, что не время сейчас думать о каком-то рабе, Ходжа Нефес стал вспоминать, все ли сделали как надо в этот печальный день. Баран был зарезан самый спокойный и добрый - он всегда тянулся губами к протянутой руке, обдавая ладонь теплом дыхания; теперь душа его придет в могилу к отцу, и станет там теплей и_ уютней. И поминальное угощение будет приготовлено с маслом, пахучее. На третий день и на седьмой все они, конечно, останутся здесь, помянут покойного. Но сороковой и сотый день ждать никак нельзя: воды в колодце совсем мало, и она соленая настолько, что даже кони фыркают, трясут гривами и смотрят непонимающе, когда их поят. Нет, оставаться никак нельзя, надо уходить, иначе все пропадут в этом мертвом поселке. А отметить годовщину смерти отца он, если будет угодно аллаху, приедет сюда...
И еще одно заставляло его торопиться, нарушая стародавний обычай: надо было ехать по туркменским аулам, говорить со старшинами, убеждать их в том, что только с помощью русских можно вернуть благодать этому краю.
