Туман редел. Его рваные, клубящиеся хлопья летели над побережьем, и в разрывах Ивашка видел впереди, за пенной кромкой воды, слоистый темный обрыв. Сухая, даже с виду теплая, земля была совсем рядом, но у него уже не хватало сил добраться туда.
Вцепившись омертвевшими пальцами в край расщелины, Ивашка плашмя лежал на ледяном осклизлом камне, круто падающем в море, и холодные волны одна за другой обрушивались на него сзади, пытаясь уволочь в пучину. Оглушенный, обессилевший, нахлебавшийся горькой воды, он всем своим занемевшим, словно бы чужим телом прижимался к камню, боясь только одного- как бы не разжались пальцы и не унесло его в глубину, хотя понимал, что надеяться не на что и его никчемное упорство только не надолго продлевает муку. Отплевываясь, он рычал по-звериному и с тоской и отчаянием смотрел на близкий и недоступный берег, то дразняще четкий, то едва различимый за пеленой летящего тумана. И когда над обрывом встали, как изваяния, трое людей, Ивашка подумал, что они померещились ему. В больших овчинных шапках, полосатых одеждах, подпоясанные кушаками, люди недвижно смотрели в море и, наверное, не видели Ивашку. Тогда он, внезапно поняв, что это его единственное спасение, закричал что есть мочи:
- Э-ге-гей!
Но тут волна снова накрыла его. Он захлебнулся и, чувствуя, как разрывает изнутри грудь, подумал: «Ну, все, конец...»
Он очнулся, когда его волокли по берегу, и босые ноги беспомощно бились о камни. Запрокинув голову, Ивашка глянул в темные нерусские лица и спросил хрипло:
- Вы кто?.. Басурмане?..
Ему ответили непонятно, и он снова уронил мокрую голову, заросшую густым рыжим волосом.
Потом Ивашку везли куда-то по неровной тряской дороге, и каждый толчок отдавался в нем нестерпимой болью. Он лежал поверх тугих колючих мешков и, видно для верности, чтоб не упал, был приторочен к повозке веревкой.
Сознание возвращалось к нему медленно. Он то забывался, будто проваливался в бездонную черную яму, то видел какие-то обрывочные, путанные, чаще страшные сны, то приходил в себя, открывал глаза и, не понимая, где он и что с ним, безучастно смотрел в высокое небо - иногда черное, усыпанное звездами, иногда белесое, с голубизной, усеянное легкими облаками, похожими на потерянные пролетавшей стаей перья. От пронзительной высоты неба и безостановочной тряски кружилась голова, он снова впадал в забытье, - и тогда продолжала чудиться всякая всячина. Он боялся этих видений и не мог избавиться от них...
Возникали над крутым обрывом у самого моря люди в полосатых одеждах, и он, захлебываясь, не слыша себя, кричал им со своего ледяного ложа отчаянно и надрывно. Но наваждение исчезало, берег опять был угрюм и пустынен - не доплыть до него, не дойти, не дотронуться рукой до теплой земли. Перед глазами колыхались движимые водными токами зеленые водоросли, сновали какие-то мелкие твари, - это был мир, готовый принять его к себе навсегда. Но Ивашка хотел туда, на берег. Жажда сухой земли становилась нестерпимой, а глубина под каменной плитой была так холодна... Он чувствовал, как онемевшие пальцы медленно соскальзывают с камня, и, в который уже раз за бесконечную дорогу, думал о себе: ну, все, конец. Хотел перекреститься перед неминучей гибелью, но ведь руки еще держали его, а разве заставишь пальцы разжаться-даже ради святого дела?..
«А ты разожми, разожми пальцы-то, сынок, да найди и сорви ревенку-траву...»
Господи, матушка, ты ли это? Слышу голос родимый, да не вижу - мокрые волосы застлали глаза... Где гы?..
«Не старайся - все равно не увидишь. Говорила я тебе: всегда незримо буду рядом с тобой. Так оно и получается. Помнишь? - Растет про меж камней ревенка-трава волшебная, как начнешь ее рвать - застонет, заревет, точно человек обиженный. А ты не бойся - рви. Наденешь на себя - будешь на воде гоголем плавать, не пойдешь ко дну волучим камнем. Не забудь же: ревенка-трава...»
Все глуше, все дальше матушкин голос. А вокруг море, бескрайнее, неспокойное. И не на камне он вовсе, а опять в лодке своей. Кидает ее волна. Захлестывает через край. Не успевает Ивашка воду пригоршнями вычерпывать. Где же сыскать ее, ревенку-траву спасительную?.. Туман все окутал, ни зги не видать. Может, и берег близок, конец мукам, да не увидишь... Сухими, истрескавшимися, кровяными губами шепчет Ивашка молитву, просит, как милостыню, спасения у Николая Можайского, покровителя мореплавателей, кается в совершенном грехе. А знает: случись все сначала, опять стукнул бы Мокея чем ни приведется. Обманом, бесчестьем взял, пес такой. Понаобещал семь верст до небес и все лесом. У. Акинфия Демидова, мол, мастеровой человек, ежели до работы охоч, за год и на дом и на корову скопит. А там - хошь, дальше работай, в мастера выбьешься, хошь - к земле возвращайся. Слушали мужики, разинув рты. До их глухой деревеньки, буреломом, чащобой отгороженной от мира, не дошли еще темные слухи об уральских заводах и рудниках. А кому не охота в люди выйти, хозяйство поправить? Ивашка под набор не попадал, сам, дурак, вызвался. Давай, пиши, работы не боимся, за работой бегаем! А уж сел в подводу, выехал за село - тут себе не хозяин. Ежели кто буйство проявит, того мигом в цепи. И жалиться некому.
Словно жаром пахнуло на Ивашку. Уж и не туман кругом - дым едкий, дерущий глотку, слепящий глаза.