Арина

Антон, видя, что мать колеблется, стал еще больше ей возражать, нарочно повышая голос, резко сказал:
- Вот о внучке заботишься, а на меня тебе наплевать...
Мать с удивлением глянула на Антона, усомнившись в искренности его слов, но тот, надувая полные губы и хмуря узкие, как у девчонки, брови, так искусно изобразил обиженного, что она поверила и сейчас же осудила:
- Ну как не стыдно тебе, Антоша?.. Сравнил себя с Машенькой, этакой крошкой беспомощной...
- Сама же говоришь, что мне тут не мед без тебя будет... - умышленно упорствовал Антон.
Но мать уже его не слушала, она ушла в другую комнату и стала собирать вещи в дорогу.
В воскресенье Антон провожал мать на поезд. Он еще с утра намеревался заказать такси, чтобы с шиком доставить ее на вокзал, но та, постоянно экономившая на всем, об этом и слушать не захотела. Была, мол, нужда сорить понапрасну рублями, когда маршрутный автобус за какой-нибудь пятачок довезет до самого вокзала. Зная, что мать не переубедишь, Антон не стал с ней спорить, молча взял обтянутый чехлом чемодан, большую хозяйственную сумку, и они вышли из дому.
- Ну вот, глядишь, и сберегли лишний рубль, - сказала мать, когда они уже сели в автобус. - Ты без меня тут, сынок, не транжирь зазря деньги. Сам знаешь, мать у тебя не великий начальник...
Мать говорила тихо, ее вряд ли кто еще слышал, но Антону казалось, что все в автобусе к ней прислушивались и смотрели на него сочувственно, как на несчастного. Это злило его. Антон никогда не считал себя несчастным, он сердился, когда тетя Настя называла его «бедной сиротинкой». Какой же он сиротинка, если у него есть мать, сестра? Какой же он несчастный, если прошел по конкурсу в тот институт, о котором мечтал еще в седьмом классе? Нет, чушь это абсолютная. И чтобы отвлечь мать от неприятного ему разговора, он нарочно сказал:
- А напрасно, мам, ты не летишь самолетом. Лучшего транспорта и придумать нельзя: быстро, удобно. Часа через четыре уже была бы в Ташкенте. И никаких таких забот о еде. Стюардесса прямо в кресло подаст тебе обед, чай, вовремя поднесет взлетные карамельки...
Мать тотчас замотала головой, замахала руками, давая тем самым понять, что она и думать не желает о самолете, и, сбившись с прежней мысли, стала теперь наказывать Антону, чтобы он каждый день готовил дома горячее, а не бегал по разным там столовым, не портил себе желудок. Просила еще мать допоздна не шататься по городу, пораньше домой приходить, при этом намекнула Антону, что собирается вечерами иногда позванивать из Ташкента и, дескать, ей всегда будет известно, когда он возвращается.
Антону изрядно надоели разные наставления матери, к тому же его угнетало, что мать, как ему казалось, говорила с ним так, будто перед ней был неразумный школяр, а не взрослый человек, студент серьезного вуза. Оставаясь внешне спокойным, соглашаясь с матерью, обещая поступать так, как она просила, Антон все время раздражался, ему стоило немалого труда сдержать в себе нервную вспышку, и он сейчас желал лишь одного, чтобы автобус побыстрее привез их на вокзал. Но когда они вошли в вагон поезда и мать, до этого ни на минуту не умолкавшая, неожиданно сникла и словно онемела, силясь найти и никак не находя самые нужные слова на прощанье, Антону стало жалко ее, такую беспокойную, упрямую, ворчливую, но всегда родную. Мать сейчас ему напоминала птицу, которая старалась как можно шире распустить крылья, чтобы укрыть ими своих птенцов, но те уже подросли и слишком далеко убежали друг от друга, и птица-мать, поняв это, замерла в растерянности.
- Мама, ты, пожалуйста, обо мне не беспокойся. Я человек вполне взрослый, все буду делать так, как ты велишь, - с виноватой ласковостью сказал Антон. Он обнял мать, крепко прижал к себе, через силу усмехнулся: - Видишь, какой я стал большущий-преболынущий, ты, оказывается, мне по плечо. Я никогда не замечал, что ты такая маленькая...
- Но зато удаленькая... - не то с гордостью, не то с грустью ответила мать, смахивая со щеки слезу. - Без отца вас растила, а плохому не научила. Наталье высшее образование дала и тебя, можно сказать, почти в люди вывела...
В это время объявили, что поезд отходит, попросили всех провожающих покинуть вагоны. Антон быстро поцеловал мать и выскочил на платформу. И сразу в нем растаяла та грустинка, что возникла в минуту прощания с матерью, и всю его душу заполнило предчувствие чего-то нового, неясного, но необыкновенного, которое должно с ним свершиться, поскольку отныне он свободен и сам станет решать, чем ему заняться сегодня, завтра, через неделю. Пассажиры только что прибывшего поезда упругой волной захлестнули всю платформу, таща сумки и чемоданы, толкали Антона то в бок, то в спину, но это его не сердило, напротив, ему было приятно бурливое многолюдье, которое ни днем, ни ночью не кончалось на шумных столичных вокзалах. Родившийся и выросший в Москве, Антон давно привык к буйной жизни великого города, он любил побродить там, где больше народу, и но понимал тех людей, что искали тишины и уединения.
Выйдя на привокзальную площадь, он постоял у телефонов-автоматов, еще охваченный незнакомым чувством свободы, от которого все мешалось в голове и не было полной ясности, желанной определенности, а только перед ним как бы распахивалось нечто загадочное и неуловимое, что пока даже не угадывалось ни умом, ни сердцем. Антону казалось, пройдет еще минута, другая, и он наконец поймет то главное, что рождало в душе сладостный трепет, и неясное вдруг станет ясным, и перед ним откроется самое удивительное, что возможно лишь тогда, когда человек волен в выборе своих действии. Однако бежали минута за минутой, он успел купить и съесть мороженое, выпить стакан газировки и выкурить две сигареты, но ничего особенного с ним не происходило. Да и вокруг вроде мало что менялось, люди, в эти теплые осенние дни одетые еще по-летнему в легкие яркие платья, все так же мельтешили по площади с сумками, портфелями, чемоданами, регулярно прибывающие пригородные электрички всякий раз выплескивали на перроны новые партии пассажиров, и те, спеша по своим делам, на глазах растекались в разные стороны: кто нырял в метро, кто шел на автобус или трамвай, кто торопился к стоянке такси. И лишь Антон, околдованный своей свободой, какое-то время столбом маячил на краю площади и не знал, куда и зачем ему спешить.